Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 20. Варианты к «Анне Карениной»

И одна за другой вспомнились, съ чрезвычайной быстротой смѣняясь одно другимъ, воспоминанія о счастливѣйшихъ минутахъ, перемѣшиваясь съ воспоминаніемъ своего униженія передъ простотой мужа. Онъ все лежалъ, стараясь заснуть, хотя чувствовалъ, что не было ни малѣйшей надежды. Но онъ боялся встать.[1298]

«Это кончено для меня», оказалъ онъ себѣ и невольно спросилъ: «что же осталось?» Мысль его быстро обѣжала[1299] жизнь внѣ его любви. Честолюбіе – Серпуховской – свѣтъ,[1300] лошади, дворъ. И безъ нея, съ сознаніемъ своего униженія и безъ руководства въ жизни – все это показалось такъ ужасно, что онъ не могъ больше лежать. Онъ вскочилъ,[1301] снялъ сертукъ, помочи, открылъ грудь, чтобы дышать свободнѣе. Испуганно оглянулся, затворилъ дверь и, ни секунду не задумываясь, взялъ револьверъ, лежавшій на столѣ,[1302] оглянулъ его, перевернулъ на разряженный стволъ и выстрѣлилъ себѣ въ лѣвую сторону груди. Онъ почувствовалъ ударъ какъ бы палкой въ бокъ, бросилъ револьверъ и, закрывъ глаза, хотѣлъ упасть, но удержался за край стола и сѣлъ на землю.

– Не попалъ, – проговорилъ онъ, шаря руками, открывая глаза и отъискивая револьверъ. Револьверъ былъ подлѣ него. Онъ искалъ дальше. Ощупавъ его ногой, онъ потянулся къ нему и упалъ. Слуга шелъ по гостиной. Онъ услыхалъ его шаги и, торопливо ухвативъ револьверъ, перекатился на бокъ и выстрѣлилъ въ себя еще разъ.

***

Вронскій не убилъ себя, обѣ раны были не только не смертельны, но легки. Покушеніе его на самоубійство было скрыто настолько, что мать его узнала про это только уже тогда, когда онъ совершенно оправился, и въ Петербургѣ говорили про это, какъ про слухъ, который подтверждался одними и опровергался другими. Во время его болѣзни и выздоровленія его видѣли только Яшвинъ, братъ его и Лиза, жена брата, которая[1303] пріѣзжала каждый день навѣщать его, и Серпуховской. Первые дни онъ ничего не говорилъ и только, напряженно сжавъ свои сильныя скулы, вопросительно и строго смотрѣлъ на тѣхъ, которые перевязывали его.[1304] Ни съ кѣмъ онъ не говорилъ про то, что было причиною его раны, и упорно съ такимъ выраженіемъ молчалъ, когда начинали говорить про это, что скоро перестали его спрашивать, и онъ ни разу никому не высказалъ своихъ чувствъ.

* № 106 (рук. № 45).

<III часть.>

I.

– Да, но какимъ же образомъ соединить мое сознаніе вѣчной душисъ уничтоженіемъ ея?

– Все это очень просто: души нѣтъ, а есть жизненная сила, и она имѣетъ конецъ и начало. Все это очень просто.

Ошибка, сдѣланная Алексѣемъ Александровичемъ въ тотъ часъ, когда онъ изъ Москвы подъѣзжалъ къ дому умирающей жены и когда онъ рѣшилъ, что онъ проститъ, если раскаянье умирающей искренно, и навсегда броситъ ее, если раскаянье притворно, – ошибка эта, состоящая въ томъ, что не обдумалъ той случайности, что раскаянье искренно и онъ проститъ, а она не умретъ, эта ошибка черезъ два мѣсяца послѣ его возвращенія въ Москву представилась ему во всей силѣ. Мало того что онъ простилъ ее, онъ простилъ и его въ ту страшную минуту размягченія, и теперь онъ, всегда ясно обдумывавшій свои поступки, чувствовалъ, что сталъ въ невыносимое для себя самаго, для нихъ обоихъ и для свѣта, въ постыдное и невозможное положеніе.[1306] И выхода изъ этаго положенія онъ не видѣлъ. Тщетно призывалъ онъ себѣ на помощь христіанское чувство прощенія: чувство это наполняло его душу, но оно было не достаточно для руководства въ томъ странномъ положеніи, въ которомъ онъ находился. Онъ испытывалъ опять тоже, что онъ испытывалъ тогда, когда ему сказали, что одно, что можетъ сдѣлать обманутый мужъ, – это съ оружіемъ въ рукахъ заступиться за свою честь. Онъ испытывалъ то, что религія не отвѣчала на всѣ вопросы, что какъ тогда, такъ и теперь, кромѣ благой духовной силы, которая руководила имъ,[1307] была какъ бы[1308] другая грубая сила, стольже, еще болѣе властная,[1309] которая требовала отъ него исполненія своей воли. И въ настоящемъ случаѣ[1310] эта сила требовала отъ него какого то поступка.[1311]

Какъ ни странно было его положеніе въ домѣ во время 1-го дня ея болѣзни, когда Вронскій былъ весь день тутъ же, странность этого положенія не замѣчали ни окружающіе, ни онъ самъ: вниманіе всѣхъ было сосредоточено на ней, пока въ ней боролась жизнь съ смертью, но когда докторъ объявилъ, что опасность миновалась и что есть болѣе вѣроятностей жизни, чѣмъ смерти, несмотря на то, что Вронскій не ѣздилъ болѣе, Алексѣй Александровичъ[1312] чувствовалъ себя въ невозможномъ положеніи, когда прошло то размягченіе, произведенное въ ней близостью смерти. Алексѣй Александровичъ замѣтилъ, что Анна боялась его, не могла смотрѣть ему прямо въ глаза. Докторъ и акушерка постоянно высылали его изъ ея комнаты и удивлялись, что она такъ медленно поправляется. Алексѣй Александровичъ же чувствовалъ, что онъ былъ помѣхой ея выздоровленію, что простить – одно дѣло и возможно; а возстановить, склеить разбитую семейную жизнь – другое дѣло и невозможно. Но что дѣлать, что предпринять, онъ не зналъ.

Въ Министерствѣ его сослуживцы и подчиненные, въ свѣтѣ его знакомые, домашніе, прислуга – всѣ замѣчали въ немъ растерянность,[1313] нерѣшительность и стыдливость, возбуждавшія жалость. Онъ забывалъ то, что начиналъ говорить, не слушалъ то, что говорили, и имѣлъ видъ человѣка, который хочетъ что то спросить и не рѣшается. Онъ пріѣхалъ въ 4 часа изъ Министерства.[1314] Входя въ свою переднюю, послѣ душевной тишины, которую давала ему работа въ Министерствѣ, онъ испытывалъ чувство подобное человѣку, который входилъ въ застѣнокъ пытки. Онъ былъ такъ озабоченъ своими мыслями, что, входя на крыльцо, не замѣтилъ двухъ экипажей, изъ которыхъ одинъ – англійская въ шорахъ упряжь княгини Бетси. Только онъ вошелъ в переднюю, онъ увидалъ красавца лакея въ галунахъ и мѣдвежей пелеринкѣ, державшаго бѣлую ротонду американской собаки.

– Кто здѣсь? – уныло спросилъ Алексѣй Александровичъ.

– Княгиня Тверская и Степанъ Аркадьичъ.

Все время болѣзни его жены, все это время отчаянія для него Алексѣй Александровичъ замѣчалъ, что свѣтскіе знакомые его, особенно женщины, принимали какое то особенное участіе въ немъ и его женѣ. Онъ замѣчалъ во всѣхъ или ему казалось, что онъ замѣчалъ во всѣхъ съ трудомъ скрываемую радость чего то, ту самую радость, которую онъ видѣлъ въ глазахъ адвоката. Всѣ какъ будто были въ восторгѣ, какъ будто выдавали кого то замужъ и считали нужнымъ выказывать въ отношеніи ея и его особенное сочувствіе. Когда его встрѣчали, всѣ съ едва скрываемой радостью спрашивали объ ея здоровьѣ; и лакеи, и господа, и дамы безпрестанно пріѣзжали узнавать объ ея здоровьи. И Степанъ Аркадьичъ, пріѣхавшій въ Петербургъ, тоже, казалось Алексѣю Александровичу, чему то радовался.

Алексѣй Александровичъ пошелъ къ спальнѣ жены. Онѣ не слыхали, какъ онъ подходилъ по мягкому ковру, и онъ услыхалъ, что онѣ говорили о томъ, чего бы онѣ не хотѣли, чтобы онъ слышалъ. Бетси говорила:

– Если бы онъ не уѣзжалъ, я бы поняла вашъ отказъ и его тоже. Но вашъ мужъ долженъ быть выше этаго.

– Зачѣмъ искушать себя? Не говорите этаго.

– Да, но вы не можете не желать его видѣть.

– Отъ этого то я не хочу.

Алексѣй Александровичъ тихо повернулся и прошелъ въ боковую дверь, ведущую въ дѣтскую. Онъ имѣлъ привычку, возвращаясь изъ Министерства, обходить жену и сына.

Въ первой дѣтской Сережа съ ногами сидѣлъ на стулѣ и рисовалъ что то, разсказывая, что онъ рисуетъ. Гувернантка съ чулкомъ, который она штопала, сидѣла подлѣ. Алексѣй Александровичъ поздоровался съ сыномъ, отвѣтилъ на учтивый вопросъ гувернантки о здоровьи жены нынче, что, кажется, лучше, и спросилъ, отчего такъ кричитъ беби.

– Я думаю, что кормилица не годится, – сказала гувернантка. – Бѣдняжка голодна, мнѣ кажется.

Алексѣй Александровичъ вошелъ въ другую дверь. Дѣвочка лежала, откидывая головку и корчась на рукахъ кормилицы, и не хотѣла брать грудь и замолчать, несмотря на двойное шиканье кормилицы и няни, нагнувшихся надъ ней. Алексѣй Александровичъ отозвалъ няню.

– Мамзель Боль говоритъ, что молока нѣтъ у кормилицы. Я и сама думаю, Алексѣй Александровичъ.

– Такъ чтоже вы не скажете?

– Кому же сказать? Анна Аркадьевна нездоровы все. Да и вы тоже.

Ребенокъ кричалъ еще громче и злобнѣе, закатываясь и хрипя. Няня, махнувъ рукой, подошла къ нему и взяла на руки и, сунувъ соску, стала ходить, качая.

– Надо доктору сказать осмотрѣть кормилицу, – сказалъ Алексѣй Александровичъ.

– Несчастный ребенокъ, – сказала няня, шишикая.