Собрание сочинений. Том 4. 1999-2000 - Юрий Михайлович Поляков
– Пожаловалась! – пофиолетовел отец. – Она когда еще к вам собиралась, я сразу понял – доносить побежала! А кому мне жаловаться, как она меня с тещей всю жизнь угнетала? Понятно, белая кость. А я так – тубзик егорьевский…
Кто-то из завсегдатаев бара подошел к ним и перебил разговор обычным футбольным вопросом.
– Позже! Не видишь, что ли, у меня посетитель! – отмахнулся Труд Валентинович. – Уйду я от нее к чертям собачьим!
– К чертям или к генеральше?
– Зачем мне эта старуха? Молодую найду. Чтоб грудь торчком, секель сверчком!
– Здоровья-то хватит?
– Хе!
– А денег?
– Отложены. Я ж ей не сказал, что мы с тобой материну избуху продали. Она, курица, ничего не знает.
– Слушай! Ну что вы на старости лет дурь развели? Давай мы к вам приедем и вас помирим!
– Мириться? Никогда. Я у нее грибного супчика из кастрюльки полполовничка отлил. А она! Ты знаешь, что она мне заявила?
– Что?
– Что! Сказал бы, если бы она не мать тебе была…
– Значит, не хочешь мириться?
– Нет!
…Лежал Труд Валентинович в затрапезной больнице в переполненной палате на облезлой койке, заправленной бельем, серым, как снег на обочине. Врачи и медсестры были раздражительны, хамливы или же просто презрительно равнодушны. Лекарства приходилось покупать самим. Людмила Константиновна перерыла всю квартиру (отец и ей за день до удара все-таки похвастался заначкой), но ничего так и не нашла.
У Труда Валентиновича отнялась вся левая сторона, и говорить он фактически не мог, а только слюняво бубнил. Когда он увидел сына, то, мучительно кривя рот, что-то загукал. Олег склонился над ним и только с третьего раза разобрал:
– Спроси меня!
Башмаков поначалу не понял, а потом догадался и громко, внятно, словно у отца пропала не только речь, но и слух, произнес самое простое, что могло прийти в голову:
– Лос-Анджелес, девяносто четвертый. Финал.
Отец закрыл глаза, наморщил правую половину лба и так лежал молча несколько минут, а потом заплакал, даже как-то жалко захныкал, тряся головой.
– Ну ладно, ладно, вспомнишь! – Людмила Константиновна погладила его по волосам, вдруг страшно поредевшим буквально за несколько дней.
Отца выписали домой, предупредив родных, что лучше уже не будет, а только хуже. Он лежал на своем диване, тупо уставившись в телевизор. Людмила Константиновна ухаживала за ним самоотверженно и лишь иногда, кормя с ложечки и тетешкаясь, как с ребеночком, вдруг черствела лицом и спрашивала скрипучим голосом:
– Ну что же ты к своей генеральше не уходишь? Иди! Только сначала куда деньги спрятал, вспомни! Эх ты, бабашка!
Но гнев быстро иссякал, голос теплел, и мать как ни в чем не бывало гладила отца по голове, приговаривая:
– Ну, еще ложечку! За Олега… Видишь, Олежек к нам пришел – тебя проведать…
Труд Валентинович поднимал на сына серьезно-бессмысленный взгляд, потом в глазах появлялась боль, он морщил правую половину лба и выборматывал только одному Олегу понятную мольбу:
– Спроси меня!
И, не дождавшись вопроса, начинал рыдать, сотрясаясь всем своим исхудавшим телом.
Место выделили на Домодедовском кладбище, почти возле аэропорта. А поскольку ехать туда нужно было через Завьялово, то и отпевать отца решили в храме Зачатия Праведной Анны. Отпевали сразу двух покойников – Труда Валентиновича и какую-то старушку. Батюшка все время повторял «раба божия Антонина и раб божий Михаил». И это случайное соседство двух чуждых усопших в преддверии вечности странно укололо башмаковское сердце. Кстати, только в церкви Олег узнал, что отец крещеный (спасибо покойнице бабушке Дуне!), поэтому и Господу на Страшном суде он отрекомендуется не своим советским чудизмом «Труд», а как положено – Михаил.
Проводить Труда Валентиновича в последний путь пришло человек десять завсегдатаев «Стрелки». От 3-й Образцовой, где отец протрубил столько лет, вообще никого не было. Зато тот самый богатый фанат, отправлявший его в Америку, прислал большой букет алых роз на длинных шипастых стеблях, похожих на ровно нарезанные куски колючей проволоки. Олег Трудович подумал вдруг, что границу державы при нынешнем безденежье совсем не обязательно обтягивать дорогой колючей проволокой, а вполне достаточно засаживать такими вот розами.
Батюшка торопливо вышел из алтаря и начал отпевание. Башмаков, не вникая в полупонятный старославянский речитатив, мял размягчившуюся в пальцах свечку и размышлял о том, что тело, как ты его ни лелей, ни тренируй бегом, ни взбадривай контрастным душем, – рано или поздно оказывается в таком вот обтянутом оборчатым крепом ящике. А душа… Есть ли она, душа? Вдруг и апостол Петр возле райских врат, похожих, наверное, на ворота спецсанатория, не просто так, для собственного удовольствия ключами позвякивает, а напоминает взыскующим вечной жизни:
«Кончился ваш завод, мыши вы пружинные! А ключики-то вот они!..»
А если душа – это вообще какая-то разрушительная болезнь, запущенная в разум, вроде компьютерного вируса? И Страшный суд – всего лишь программа по выискиванию и ликвидации таких вот душ-вирусов?..
Священник вдруг оборвал речитатив, строго посмотрел на провожающих и сварливо сказал:
– Если кто-то забыл, напоминаю. Крестятся православные люди следующим образом: складываем пальцы щепотью, а затем – ко лбу, к животу, к правому плечу и к левому плечу. Усвоили?
Все виновато переглянулись и старательно закрестились. Башмаков, собиравшийся по окончании отпевания подойти к батюшке и коротенько расспросить про свое крестильное имя, так и не отважился обеспокоить сурового пастыря.
Похоронили отца в мелкой могилке, вырытой экскаватором в мерзлой земле. Кладбище было огромное, и сразу возле десятка могил толпились родственники, прощающиеся с покойными. Издали они почему-то напомнили Башмакову кучки спорящих болельщиков, оставшихся на площади перед стадионом, когда основной народ уже схлынул.
Гроб с Трудом Валентиновичем они долго возили туда-сюда, ища свой участок и путаясь в заснеженных кладбищенских улицах и переулках. Потом прощались у могилы. Отец лежал в гробу потемневший и нахмурившийся, словно мучительно вспоминал, кто же не смог забить решающий пенальти в Лос-Анджелесе. Башмаков наклонился и все-таки коснулся губами бумажного венчика на отцовском лбу. И не почувствовал ничего, кроме холодной шероховатости бумаги. Людмила Константиновна, когда яму уже забросали, очень расстроилась, увидав, как могильщики перерубили лопатой длинные шипастые стебли великолепных алых роз.
– Все равно тащат, – шепнул кто-то, – обрубки в венки вплетают…
Поминали отца в «Стрелке», и выпившие завсегдатаи почему-то очень серчали, что Башмаков, в отличие от своего усопшего родителя, в футболе совершенно «не Копенгаген».
Через несколько дней после похорон Дашка принесла Башмакову новую, упакованную в коробку рубашку.
– Завтра ты идешь к Корсакову.
– А кто это?
– Директор валютно-кассового департамента. Я договорилась.
27
«М-да, – подумал эскейпер, – не устрой меня Дашка в банк, с Ветой я бы никогда не познакомился, жил бы себе спокойно со своей вечной женой Екатериной Петровной и не собирал бы сейчас манатки, чтобы бежать на Кипр. Все из-за банка!»
Без банков жить нельзя на свете, нет! –
пели на юбилейном фуршете девчонки из кордебалета – и выше головы, точно в эсэсовском приветствии, вскидывали ноги.
Встреча с Корсаковым была назначена на двенадцать пятнадцать. Но собираться Башмаков начал с самого утра, как только вернулся с пробежки. Вымыл голову и уложил волосы феном. Потом долго распечатывал подаренную рубашку, выбирая из нее, словно из костлявой рыбы, многочисленные булавочки. Костюм, с вечера отутюженный Катей, висел на гардеробной дверце. Одевшись, с трудом застегнув новый твердый воротничок и постояв перед овальным зеркалом, Олег Трудович огорчился: пиджак был ему теперь великоват и сидел мешком. Поразмышляв, Башмаков пришел к выводу, что без диоровского галстука не обойтись.
Дашка уверяла, будто от их дома до банка пятьдесят минут, но Башмаков отправился в путь за полтора часа. На метро он добрался до «Сокольников», где не бывал много лет, а если и бывал, то мимоездом. Олег Трудович еще помнил деревянные домики вокруг станции и ту самую булочную, возле которой Шарапов встречался со шмарой из банды Горбатого.
«А теперь – Горбатый! Я сказал – Горбатый!»
«Интересно, Высоцкому понравилась бы нынешняя жизнь?»
Здание метро, некогда выглядевшее вполне
