Нам нужно поговорить о Кевине - Лайонел Шрайвер
Я была по-настоящему тронута и уже собиралась воскликнуть, как прекрасно он выглядит, когда не надевает вещи для восьмилетних детей, и тут он обернулся. В руках он держал целую холодную курицу. Вернее, она была целой, пока он не отодрал от нее обе половинки грудки и одну ножку, которую еще обгладывал.
Наверное, я побледнела.
– Я собираюсь везти тебя на ужин в ресторан. Зачем ты перед уходом почти целиком съедаешь запеченную курицу?
Кевин ладонью вытер жир с уголка рта и с плохо скрываемой ухмылкой ответил:
– Я был голоден. – Достаточно редкое заявление, чтобы не счесть его уловкой. – Ну, знаешь, растущий организм…
– Убери это немедленно и надень пальто.
Естественно, когда мы уселись за столик в «Хадсон-Хаус», наш растущий организм уже достаточно подрос за день, и он признал, что аппетит у него пропал. Я могла преломить хлеб со своим сыном только в самом буквальном смысле, потому что он отказался заказывать первое блюдо или даже закуски, предпочтя крошить лежащие в корзинке хрустящие булочки. И хотя он рвал дрожжевое тесто на все более мелкие кусочки, я не думаю, что он что-то съел.
Я демонстративно заказала салат месклан[218], голубиную грудку в качестве закуски, лосося, и целую бутылку совиньон блан, которую я, похоже, прикончу.
– Итак, – начала я, борясь со смущением и ковыряя салат под аскетическим взглядом Кевина (мы ведь в ресторане, и с чего я должна чувствовать себя неловко за едой?), – как дела в школе?
– Идут, – ответил он. – Большего просить невозможно.
– Я могу узнать чуть больше деталей?
– Хочешь услышать график моих занятий?
– Нет. – Я очень не хотела раздражаться. – Например, какой у тебя любимый предмет в этом полугодии?
Я слишком поздно вспомнила, что для Кевина слово «любимый» касается исключительно восторга, который испытывают другие люди и которого ему нравится их лишать.
– Ты подразумеваешь, что мне вообще нравятся какие-то предметы.
– Ну, – заметалась я, испытывая трудности с тем, чтобы взять на вилку достаточно малое количество рукколы и не испачкать медово-горчичной заправкой подбородок, – ты не думал о том, чтобы пойти на какие-нибудь дополнительные занятия?
Он посмотрел на меня с тем же скептицизмом, с которым будет позже встречать мои вопросы о меню в столовой Клэверака. Может быть, мне даже повезло, что он не соблаговолил ответить на этот вопрос.
– А твои… м-м… учителя? Есть среди них кто-то, кто особенно…
– А какие группы ты сейчас слушаешь? – серьезно сказал он. – Дальше ты можешь начать выспрашивать о том, нет ли в классе какой-нибудь хорошенькой сучки, которая сидит в первом ряду и на которую у меня зудит. Таким образом ты сможешь плавно перейти к тому, что это, конечно, мое личное дело, но прежде чем завалить какую-нибудь цыпочку, мне, возможно, стоит решить подождать, пока я буду готов. Где-то в районе десерта ты можешь спросить про нарко-о-о-тики. Так, осторожненько, потому что ты не хочешь напугать меня настолько, чтоб я начал завираться, поэтому ты должна сказать, как ты сама экспериментировала, но это не значит, что мне тоже следует экспериментировать. И наконец, когда ты высосешь всю эту бутылку, ты можешь принять сентиментальный вид и сказать, как это замечательно – с удовольствием проводить время вместе, и ты можешь подвинуться на стуле, и обнять меня за плечи, и немножко их сжать.
– Ладно, мистер Ехидство, – я перестала есть салат. – О чем ты хочешь поговорить?
– Это была твоя идея. Я никогда не говорил, что хочу, блин, разговаривать хоть о чем-то.
Эта перепалка произошла как раз, когда принесли мою голубиную грудку с конфи из красной смородины, и я принялась ее резать. Кевин умел превращать удовольствие в тяжелую работу. А что касается его следующей реплики, последовавшей за тремя или четырьмя минутами молчания, то я могу лишь прийти к заключению, что он меня пожалел. Позже, в Клэвераке, он никогда не будет уступать первым; но в конце концов, в «Хадсон-Хаус» ему было всего четырнадцать.
– Ладно, у меня есть тема, – предложил он коварно, беря ярко-красный цветной карандаш из стакана с бесплатными карандашами, которые в ресторанах стали такими же вездесущими, как самокаты на улицах. – Ты вечно жалуешься на эту страну и жалеешь, что ты не в Малайзии или типа того. В чем твоя проблема со страной. В самом деле. Американский материализм?
Так же, как и Кевин, я, предлагая ему это «свидание», подозревала ловушку, но у меня впереди было первое блюдо и две трети бутылки, так что я не хотела провести это время, рисуя крестики-нолики на одноразовой скатерти.
– Нет, я думаю, дело не в этом, – искренне ответила я. – В конце концов, как сказал бы твой дедушка…
– Материалы – это все. Так что тебя не устраивает?
Ты точно будешь потрясен, но в тот момент я не смогла придумать ничего, что было бы не так с Соединенными Штатами. Меня часто ставят в тупик ситуации в таком духе: например, когда в самолете я откладываю книгу и сидящий рядом незнакомец затевает разговор и спрашивает, какие еще романы мне понравились. Я впадаю в такой ступор, что мой сосед может подумать, что засунутая в карман переднего сиденья книжка в мягкой обложке – это первое произведение, которое я прочла за свою жизнь. Я дорожила своим подозрительным отношением к Соединенным Штатам, даже если благодаря тебе я научилась неохотно отдавать стране должное за то, что она, по крайней мере, является энергичным и основанным на импровизации местом и, несмотря на внешний налет послушания, культивирует впечатляющее изобилие откровенных сумасшедших. Внезапно оказавшись не в состоянии назвать хоть одну черту этой страны, которая доводит меня до белого каления, я на секунду почувствовала, как почва уходит у меня из-под ног и забеспокоилась, что я, возможно, держала США на расстоянии не из утонченного космополитизма, а из-за мелких предрассудков.
Тем не менее в самолетах мне в конце концов приходит в голову, что я обожаю «Под покровом небес» Пола Боулза[219]. Потом я вспоминаю «Излучину реки» В.С. Найпола[220], а это всегда напоминает мне восхитительные «Женские игры» Пола Теру[221] – и все, я вновь возвращаюсь к способности читать.
– Она уродливая, – утверждаю я.
– Что именно? Янтарь полей?[222]
– Весь этот дрянной фастфуд. Весь этот пластик. Он распространяется по всей стране, словно картофельная гниль.
– Ты говорила, что тебе нравится Крайслер-билдинг[223].
– Это старая постройка. Большая часть современной американской архитектуры просто кошмарна.
– Значит, эта страна – помойка. Почему где-то еще лучше.
– Ты почти не бывал «где-то еще».
– Вьетнам – дыра. Это озеро в Ханое воняло.
– Но разве люди не показались тебе великолепными? Пусть даже просто физически.
– Ты возила меня в Азию ради узкоглазых телок? Я мог бы сам забронировать такой пакетный тур в Интернете.
– Веселишься? – сухо спросила я.
– Бывало и веселее. – Он бросил в корзину хлебный шарик. – А еще все парни, на мой взгляд, выглядели как девушки.
– А я думала, это было удивительно, – настаивала я, – как по берегам этого озера, пусть оно и вправду воняло, вьетнамцы платили мелким дельцам с напольными весами несколько донгов, чтобы взвеситься – в надежде, что они набрали несколько фунтов. Это биологически нормально.
– Посади этих узкоглазых вокруг бездонной бочки с картошкой фри на достаточно долгое время, и они разожрутся так, что в ширину станут больше, чем в высоту, как все эти завсегдатаи торговых центров в Нью-Джерси. Ты думаешь, только американцы жадные? Я на уроках не особо вникаю в историю Европы, но я так не думаю.
Мне принесли лосося, на которого у меня уже было маловато аппетита, и я забарабанила пальцами по столу. На фоне вида на море во всю стену, в этой кричащей белой рубашке с широкими рукавами, поднятым воротником и V-образным вырезом, открывавшим грудь, Кевин мог сойти за Эррола Флинна[224] из «Капитана Блада»
