Нам нужно поговорить о Кевине - Лайонел Шрайвер
Естественно, любой может закатить мяч для гольфа между ножек ванны, поскольку между ними было расстояние в целый ярд. Но когда площадка начала усложняться – мяч нужно было направить под ракету, потом к маяку, после по подвесному мостику, вокруг молочных бидонов, через двери миниатюрной копии пожарной части в Спаркхилл-Палисейд – Кевин отбросил свою деланую неспособность нормально играть во фрисби на заднем дворе, и вместо этого продемонстрировал поразительную координацию и глазомер, по поводу которых неоднократно высказывался его инструктор по стрельбе из лука. Но почему-то сам факт того, что у него это настолько хорошо получалось, делал данное занятие еще более бессмысленным, и я не могла не вспомнить нашу с ним первую «игру», когда ему было два года и когда он прокатил мяч по полу туда-сюда ровно три раза. Что касается меня, то явная глупость этого занятия стала казаться мне такой вопиющей, что я впала в апатию и начала промахиваться. Мы ничего не говорили, и прошли площадку довольно быстро, если верить часам – а я то и дело смотрела на них. Так вот каково это – быть Кевином, думала я. Вот каково это – быть Кевином все время.
В конце площадки Кевин принял позу элегантного джентльмена с клюшкой; он по-прежнему молчал, но вид у него был вопросительный, словно он хотел сказать: ладно, я сделал то, что ты хотела, и надеюсь, ты довольна.
– Что ж, – сурово сказала я. – Ты выиграл.
Я настояла, чтобы мы заехали домой за его курткой, хотя мне было неловко показываться дома так рано (тебя наш приезд озадачил), а ехать через Найак в Гладстон и обратно в Найак, чтобы пойти по магазинам, представляло собой еще большую неловкость. Тем не менее теперь, когда Кевин скомкал мою единственную веселую и оригинальную идею и превратил ее в механический, жуткий до дрожи фарс, он выглядел более довольным. Когда мы припарковались (далеко, в конце Бродвея, потому что была середина декабря и машины ехали очень плотно – нам вообще повезло найти место для парковки), к моему удивлению, он добровольно высказал мысль.
– Я не понимаю, зачем ты празднуешь Рождество Христово, если ты не христианка.
Он сделал упор на оба слова с корнем «христ».
– Ну, – ответила я, – это правда: мы с твоим отцом не верим, что некий живший 2000 лет назад молодой человек с хорошо подвешенным языком был сыном бога. Но ведь приятно, когда есть праздники, разве нет? Можно сделать кусочек года чуть-чуть другим, и есть чего ждать с нетерпением. Изучая антропологию в Грин-Бей, я узнала, что важно соблюдать культурные ритуалы.
– Только при условии, что они совершенно поверхностные, – беззаботно сказал он.
– Ты думаешь, мы лицемеры.
– Это ты сказала, не я.
У ресторана «Вилки-Ложки» он плавно свернул за угол на Мейн-стрит; на него обернулись несколько старшеклассниц, которые слонялись у магазина ударных установок через дорогу. Честно говоря, я думаю, что их внимание привлекла не его армянская внешность, а его медлительная и элегантная манера двигаться, которая так не вязалась с его абсурдной одеждой: он двигался ровно, в одной плоскости, словно катился на колесиках. Ну и обнаженные изящные тазовые кости тоже внесли свой вклад.
– Значит, – подытожил Кевин, лавируя между пешеходами, – ты хочешь оставить себе подарки и высококачественный эгг-ног и выбросить молитвы и скучную рождественскую службу в церкви. Попользоваться хорошим без необходимости платить за него дерьмом.
– Можно и так сказать, – осторожно согласилась я. – В широком смысле я всю жизнь пытаюсь это делать.
– Ладно, при условии, что тебе оно сходит с рук, – загадочно сказал он. – Не уверен, что это всегда возможно.
И он оставил данную тему.
Наш разговор снова прервался, поэтому, когда меня едва не переехал самокат, я предложила: может, нам купить Селии такой – суперузкий, алюминиевый, марки Razor; они внезапно стали очень популярны. Кевин ответил:
– Знаешь, пару лет назад, если бы ребенку на Рождество подарили крутой скутер, он бы вытаращил глаза и вопил бы от радости.
Я ухватилась за возможность товарищеской беседы:
– Ты прав, это одна из проблем нашей страны: здесь все помешаны на том, что модно именно сейчас. То же самое было с роликовыми коньками, верно? Они мгновенно стали для всех обязательным атрибутом. И все же, – я закусила губу, глядя на еще одного мальчика, проносившегося мимо на этой узкой серебристой раме, – мне не хотелось бы, чтобы Селия чувствовала себя обделенной.
– Мамси. Спустись на землю. Сели боялась бы этого самоката до усрачки. Тебе пришлось бы везде держать ее за ручку или тебе пришлось бы нести ее, самокат и все остальное. Ты готова? Потому что на меня можешь не рассчитывать.
Ладно. Самокат мы не купили.
На самом деле мы не купили вообще ничего. Кевин настолько меня смутил, что все вещи, которые я рассматривала, словно порицали меня. Я смотрела на шарфы и шляпы его глазами, и они внезапно стали казаться глупыми и ненужными. У нас есть шарфы. У нас есть шляпы. Чего напрягаться?
Хотя мне жаль было терять парковочное место, я все же была рада возможности в кои-то веки вести себя как приличная мать, и я строго объявила, что теперь мы вернемся домой, где он переоденется к ужину в одежду нормального размера; однако его беззаботное «как скажешь» заставило меня осознать скорее границы моего авторитета, нежели его силу. Когда мы, возвращаясь к машине, опять проходили мимо ресторана «Вилки-Ложки», за столиком у окна в одиночестве сидела дородная женщина, а перед ней стояло мороженое с орехами и карамелью; порция была по-американски щедрой, того размера, который у европейцев вызывает одновременно зависть и осуждение.
– Каждый раз, когда я вижу толстых людей, они едят, – высказала я свои мысли вслух, когда мы отошли от женщины на достаточное расстояние. – И не надо рассказывать всю эту чушь про железы, гены и медленный метаболизм. Дело в еде. Они толстые, потому что едят неправильную еду, едят ее слишком много и едят все время.
Как обычно, никакой реакции в ответ – ни «точно», ни даже «угу». Наконец, после того как мы прошли целый квартал:
– Знаешь, ты бываешь резковата.
Я была так поражена, что остановилась.
– Кто бы говорил!
– Да. Я такой. Интересно, откуда это у меня.
Потом, когда мы ехали домой, каждый раз, когда я решала сказать что-нибудь – про бесцеремонных водителей на спортивных внедорожниках (которые я предпочитала шутливо называть «номер на одного») или про слишком кричащую рождественскую иллюминацию в Найаке, – я понимала, что это будет звучать как нудеж, и проглатывала свои реплики. Похоже, я была из тех людей, которые, следуя закону, гласящему: «Если не можешь сказать ничего приятного…», предпочитают не говорить ничего. Наше ничем не разбавленное молчание в машине было предвкушением долгих периодов мертвого эфира, которые будут случаться в Клэвераке.
Дома вы с Селией весь день занимались изготовлением елочных украшений, и ты помог ей вплести в волосы кусочек мишуры. Ты был в кухне и раскладывал на противне замороженные рыбные палочки, когда я прибежала из спальни и попросила тебя застегнуть верхнюю пуговицу на моем ярко-розовом шелковом платье.
– Ого, – сказал ты, – ты выглядишь не очень-то по-матерински.
– Мне хотелось бы создать атмосферу особого случая, – сказала я. – Я думала, тебе нравится это платье.
– Нравится. До сих пор, – пробормотал ты, застегивая пуговицу. – Этот разрез на бедре довольно высокий. Ты же не хочешь, чтобы он чувствовал себя неловко.
– Очевидно, я уже заставила кое-кого чувствовать себя неловко.
Я ушла, чтобы надеть серьги и подушиться «Опиумом», а потом вернулась в кухню
