Владимир Набоков - Ада, или Радости страсти
– Ты изображаешь пуму, – сказал он, – а она – причем в совершенстве! – мою любимую viola sordina.[239] Кстати сказать, имитаторша она замечательная, и если ты все-таки лучше…
– Поговорим о моих талантах и трюках как-нибудь в следующий раз, – сказала Ада. – Это больная тема. А теперь давай посмотрим фоточки.
7
В то время, что она скучала в Ардисе, ее навестил сильно переменившийся и подросший Ким Богарнэ. Он притащил под мышкой альбом, обтянутый оранжево-бурой тканью, – грязноватый оттенок, который она всю жизнь терпеть не могла. Ада не видела Кима уже года два-три – легконогий, ледащий паренек с землистым лицом превратился в сумрачного верзилу, отдаленно похожего на янычара, выбегающего в какой-нибудь экзотической опере на сцену с известием о набеге или казни. Дядя Дан, которого красивая и кичливая сиделка как раз выкатывала в сад, где осыпались медные и кроваво-красные листья, прицепился к Киму, выпрашивая у него эту большую книгу, но Ким сказал: «Возможно, чуть позже» – и присоединился к Аде, ожидавшей его в том углу парадных сеней, что предназначался для приема визитеров.
Он принес ей подарок, коллекцию фотографий, сделанных им в добрые старые дни. Он все ждал, что добрые старые дни воротятся, однако, смекнув, что mossio votre cossin (Ким говорил на креолизированном языке, полагая, что в торжественных обстоятельствах оный уместней повседневного ладорского английского) едва ли в скором времени вновь посетит замок и позволит пополнить альбом свежими снимками, он решил, что, возможно, pour tous les cernés (для скорее «выслеженных», «взятых врасплох», чем «причастных» лиц) будет лучше всего, если этот иллюстрированный документ перейдет в ее хорошенькие ручки – пусть она сохранит его (или истребит и забудет, чтобы никому не вышло вреда). Сердито поморщившись при слове «jolies», Ада открыла альбом на одной из темно-красных закладок, нарочито вставленных там и сям, взглянула, защелкнула замочек, вручила ухмыляющемуся шантажисту завалявшуюся у нее в сумочке тысячедолларовую банкноту, кликнула Бутеллена и велела ему вышвырнуть Кима. Грязного цвета альбом остался лежать на стуле, накрытый ее испанской шалью. Старый вассал, шаркнув ногой, вышиб наружу занесенный внутрь сквозняком лист тюльпанного дерева и закрыл парадную дверь.
– Mademoiselle n’aurait jamais dû recevoir ce gredin, – проворчал он, возвращаясь в сени.
– Вот и я то же самое собирался сказать, – заметил Ван, когда Ада покончила с описанием неприятного случая. – Что, картинки и вправду гнусные?
– Ух! – выдохнула Ада.
– Эти деньги можно было б пустить на более благое дело – на какой-нибудь дом призрения незрячих мерзавцев или задрипанных Золушек.
– Странно, что ты об этом сказал.
– Почему?
– Не важно. В любом случае теперь эта гадость нам не опасна. Мне пришлось заплатить, иначе он показал бы бедной Марине карточки, на которых Ван совращает свою кузиночку Аду – что уже было бы куда как плохо; на самом же деле даровитый мерзавец мог докопаться до подлинной правды.
– Ты действительно думаешь, что, купив у него альбом за жалкую тысячу долларов, завладела всеми уликами и тревожиться больше не о чем?
– Да, а что? По-твоему, я ему мало дала? Я могу послать больше. Я знаю, где он. Вообрази, он читает лекции по искусству фотоохоты в Школе фотографов, в Калугано.
– Там всегда было на кого поохотиться, – сказал Ван. – И ты, значит, совершенно уверена, что «эта гадость» теперь целиком в твоих руках?
– Ну конечно уверена. Она со мной, на дне вон того баула, сейчас я ее тебе покажу.
– Скажи-ка, любовь моя, каким был твой так называемый КУР,[240] когда мы с тобой познакомились?
– Двести с чем-то. Сенсационное число.
– Н-да, с той поры ты сильно сдала. У этого поползня, Кима, сохранились все негативы плюс множество снимков – хоть вставляй в паспарту, хоть доставляй по почте, – чем он погодя и займется.
– Ты хочешь сказать, что мой коэффициент упал до уровня Кордулы?
– Ниже. Ну что же, взглянем на снимочки – прежде чем назначить ему месячный оклад.
Первой в пакостной последовательности шла фотография, передающая (под углом, отличным от памятного Вану) его первоначальное впечатление от Ардиса. Схваченный камерой кусок поместья лежал между темнеющей на гравии тенью calèche и отглаженной солнцем белой ступенькой украшенного колоннами крыльца. Марина, с рукой, еще скрытой в рукаве пыльника, который помогал ей снимать слуга (Прайс), стояла, воздев другую к небу в театральном приветствии (нимало не вяжущемся с исказившей ее лицо гримасой беспомощного блаженства), между тем как Ада в черном хоккейном блейзере (принадлежавшем, собственно, Ванде), рассыпав по согнутым коленям волосы, стегала пучком цветов Така, заходившегося в воодушевленном лае.
Далее следовало несколько приготовительных видов ближайшей округи: хоровод пузырных деревьев, аллея, черное О грота, и холм, и массивная цепь на стволе редкостного дуба, Quercus ruslan Chat.,[241] и множество иных мест, которые составитель иллюстрированного памфлета полагал живописными, хоть выглядели они, вследствие неопытности фотографа, тускловато.
Постепенно он набирался мастерства.
Еще одна девушка (Бланш!), присев на пол и нагнувшись, точно как Ада (и даже походя на нее чертами лица), над раскрытым Вановым чемоданом, «пожирает глазами» силуэт рекламирующей духи Сони Ивор. Следом – крест и тени ветвей на могиле незабвенной Марининой ключницы Анны Пименовны Непраслиновой (1797–1883).
Проскакиваем снимки мелких зверьков – скунсообразных белок, полосатой рыбки в булькающем аквариуме, канарейки в ее изящном узилище.
Фотография овального портрета, сильно уменьшенного, – 1775-й, двадцатилетняя княгиня София Земская с двумя своими детьми (дедом Марины, родившимся в 1772-м, и бабушкой Демона, рожденной в 1773-м).
– Что-то я его не припомню, – сказал Ван, – он где висел?
– У Марины в будуаре. А знаешь, кто этот обормот в сюртуке?
– Похоже на вырезанную из журнала дурную репродукцию. Так кто?
– Сумеречников! Много лет назад он сделал сумерографии дяди Вани.
– Потемки перед восходом Люмьеров. О, ты смотри, Алонсо, специалист по плавательным бассейнам. Я познакомился с его милой, грустной дочуркой на одном из празднеств Киприды – на ощупь и на вдох она напоминала тебя и точно так же таяла в руках. Могучие чары случайных сближений.
– Не интересуюсь. А вот и мальчик.
– Здрасьте, Иван Дементьевич, – сказал Ван себе четырнадцатилетнему, по пояс голому, целящему каким-то коническим снарядом в мраморное предвестие крымской девы, обреченное вечно предлагать умирающему моряку неиссякающий последний глоток мраморной воды из расколотой пулей чаши.
Скакалку Люсетты тоже проскакиваем.
Ага, достославный первый дубонос.
– Нет, это китайская пуночка (Chinese Wall Bunting). Сидит на пороге двери, ведущей в подвал. Дверь распахнута. За нею садовые инструменты и крокетные клюшки. Ты ведь помнишь, какая масса экзотической живности, альпийской и арктической, уживается в наших краях с обычным зверьем.
Время обеда. Ада, склоненная над поглощаемым ею сочащимся персиком с неумело ободранной шкуркой (снимок сделан из сада, через стеклянную дверь).
Драма и комедия. Бланш борется в Павильоне пузырника с двумя страстными цыганами. Дядя Дан мирно читает газету в красном автомобильчике, безнадежно завязшем в черной грязи Ладорской дороги.
Чета огромных ночниц-павлиноглазок, все еще сопряженных. Каждый благословенный год садовники и грумы приносили Аде представителей этого вида, по-своему напоминавших нам о тебе, сладостный Марко д’Андреа, и о тебе, рыжеволосый Доменико Бенчи, и о тебе, задумчивый и смуглый Джованни дель Брина (ты принимал их за летучих мышей), или о том, кого я не смею назвать (ибо это научный вклад Люсетты – который так легко искажается после кончины ученого), быть может, также подобравшем – близ Флоренции, майским утром 1542 года, под стеной плодового сада, над которой еще не нависли ветви еще не завезенных туда глициний (добавление ее полусестры), – двух грушевых пядениц in copula:[242] самца с перистыми усиками, самку с простенькими ниточками, – чтобы затем верно изобразить их (среди других никуда не годных, ни на что не похожих насекомых) на одной из стен оконной ниши в так называемой Зале Стихий палаццо Веккио.
Восход в Ардисе. Здрасьте: голый Ван, еще не покинувший сетчатого кокона под «лиддеронами», как называют в Ладоре лириодендроны, кокона, не так чтобы схожего с lit d’édredon, но все же стоящего рассветного каламбура и уж определенно благоприятного для физического выражения фантазий юного сновидца, итога которых сетка нимало не скрывает.
– Здрасьте вам, – повторил Ван, говоря как мужчина с мужчиной. – Первая похабная карточка. Можно не сомневаться, что в приватной коллекции Богарнира имеется увеличенная копия.
