Empire V. Бэтман Аполло - Виктор Олегович Пелевин
— Понятно, - отозвалась Гера.
Ваал Петрович еще раз внимательно осмотрел меня и Геру - и, видимо, остался доволен результатом.
— Ну что, вперед? - спросил он.
— В темноту, назад и вниз, - сказал я.
— Удачи.
Ваал Петрович отошел за кресло, пропав из моего поля зрения. Я услышал тихое жужжание. Откуда-то справа из шлема выдвинулась маленькая прозрачная трубочка и остановилась прямо над моим ртом. Одновременно на мои щеки с двух сторон надавили валики из мягкой резины. Мой рот открылся, и в ту же секунду с края трубочки сорвалась ярко-малиновая капля и упала мне в рот.
Она упала мне точно на язык, и я рефлекторным движением прижал ее к десне. Жидкость была густой и вязкой, остро-сладкой на вкус - словно кто-то смешал сироп и яблочный уксус. Мне показалось, что она мгновенно впиталась в десну, как если бы там открылся крохотный рот, который втянул ее в себя.
У меня закружилась голова. Головокружение нарастало несколько секунд и кончилось полной пространственной дезориентацией - я даже порадовался, что мое тело надежно закреплено и не может упасть. А потом кресло поехало вверх.
Это было очень странно. Я продолжал видеть все вокруг - Геру, камин, стены, солнце на потолке, Ваала Петровича в темно-красной мантии. И вместе с тем у меня было четкое ощущение, что кресло с моим телом поднимается. Причем с такой скоростью, что я чувствовал перегрузку - как космонавт в стартующей ракете.
Перегрузка нарастала, пока не сделалась такой сильной, что мне стало трудно дышать. Я испугался, что сейчас задохнусь и попытался сказать об этом Ваалу Петровичу. Но рот не подчинялся мне. Я мог только шевелить пальцами.
Постепенно дышать стало легче. Я чувствовал, что двигаюсь все медленнее и медленнее - словно приближаюсь к невидимой вершине. Стало ясно, что я вот-вот ее перевалю, и тогда…
Я успел только сжать пальцы в кулаки, и мое тело ухнуло в веселую и жуткую невесомость. Я ощутил холодную щекотку под ложечкой, и со страшной скоростью понесся вниз - все так же сидя на месте в неподвижном кресле.
— Закрой глаза, - сказал Ваал Петрович.
Я поглядел на Геру. Ее глаза были закрыты. Тогда я тоже зажмурился. Мне сделалось страшно, потому что ощущение полета стало всепоглощающим и абсолютно реальным, а вокруг уже не было неподвижной комнаты, чтобы ежесекундно убеждать меня в том, что происходящее - просто вестибулярная галлюцинация. Я попытался открыть глаза, и понял, что не могу. Кажется, я замычал от страха - и услышал тихий смешок Ваала Петровича.
Теперь к моим галлюцинациям добавились зрительные. У меня была полная иллюзия полета сквозь ночное небо, затянутое тучами - вокруг было темно, но все-таки в этой темноте присутствовали облака еще более плотного мрака, похожие на сгустки пара, и я проносился сквозь них с невероятной скоростью.
Казалось, вокруг меня образовалась какая-то пространственная складка, принимавшая на себя трение о воздух. Время от времени что-то внутри моей головы сжималось, и направление полета менялось, из-за чего я испытывал крайне неприятное чувство.
Постепенно я стал различать в тучах длинные гирлянды огней. Сначала они были тусклыми и еле различимыми, но постепенно становились ярче. Я знал, что эти огни как-то связаны с людьми - то ли это были человеческие души, то ли просто чужие мысли, то ли чьи-то мечты, то ли что-то среднее между всем этим…
Я понял наконец, что это такое.
Это была та часть человеческого сознания, которую Энлиль Маратович назвал умом "Б". Она походила на сферу, в которой мерцало нежное перламутровое свечение, "полярное сияние", как он когда-то говорил. Сферы были нанизаны на невидимые нити, образуя длинные гирлянды. Эти гирлянды - их было бесконечно много - спиралями сходились к крохотному пятнышку черноты.
Там находилась Иштар: я не видел ее, но это было так же ясно, как в жаркий день понятно, что над головой сияет солнце.
Внезапно мое тело совершило резкий и очень болезненный маневр (мне показалось, что все мои кости с хрустом съехали вбок), и я очутился на одной из этих нитей. Затем я понесся прямо по ней, протыкая один за другим эти умственные пузыри.
С ними, насколько я мог судить, ничего при этом не происходило - и не могло произойти, потому что они были нереальны. Целью языка были не сами эти пузыри, а ярко-красная капелька надежды и смысла, которая вызревала в каждом из них. Язык жадно впитывал эти капельки одну за другой и набухал какой-то грозной электрической радостью, от которой мне становилось все страшнее и страшнее.
Я чувствовал себя тенью, летящей через тысячи снов и питающейся ими.
Чужие души казались мне раскрытой книгой - я понимал про них все. Моей пищей были те самые сны наяву, в которые человек незаметно проваливается много раз в день, когда его взгляд движется по глянцевой странице, экрану или чужим лицам. В каждом человеке распускался алый цветок надежды - и, хоть сама эта надежда чаще всего была бессмысленной, как прощальное "кукареку" бройлерного петуха, ее цветок был настоящим, и невидимый жнец, который несся на моей взмыленной спине, срезал его своей косой. В людях дрожала красная спираль энергии, тлеющий разряд между тем, что они принимали за действительность, и тем, что они соглашались принять за мечту. Полюса были фальшивыми, но искра между ними - настоящей. Язык проглатывал эти искры, раздуваясь и разрывая мой бедный череп.
Мне становилось все труднее участвовать в этой гонке. Скорость, с которой я воспринимал происходящее, была невыносима. Каким-то образом я ухитрялся заглянуть в каждого человека, сквозь ум которого пролетал, и мне было физически больно выдерживать такой темп. Отвлечься можно было только одним способом - нарочно думать медленные человеческие мысли, сделанные из тяжелых и надежных человеческих слов. Это чуть отодвигало бешено вращающийся наждак от моего мозга.
"Где-то спят дети, - думал я, - мечтают о чем-то вроде бы детском, но на самом деле уже вырабатывают баблос, как взрослые… Все
