Михаил Шолохов - Тихий Дон
– Беги! – сказал он пустым ломким голосом. – Беги, немец! У меня к тебе злобы нету. Стрелять не буду.
Он прислонил к стене окопа винтовку, потянулся, приподнимаясь на цыпочки, достал правую руку немца. Уверенные движения его покоряли пленного; тот опустил руку, чутко вслушиваясь в диковинные интонации чужого голоса.
Валет, не колеблясь, сунул ему свою черствую, изрубцованную двадцатилетним трудом руку, пожал холодные, безвольные пальцы немца и поднял ладонь; на нее, маленькую и желтую, испятнанную коричневыми бугорками давнишних мозолей, упали сиреневые лепестки ущербленного месяца.
– Я – рабочий, – говорил Валет, дрожа как от озноба. – За что я тебя буду убивать? Беги! – И он легонько толкал немца правой рукой в плечо, указывал на черную вязь леса. – Беги, дурной, а то наши скоро…
Немец все смотрел на откинутую руку Валета, смотрел, остро напрягаясь, чуть наклонившись вперед, разгадывая за непонятными словами их затаенный смысл. Так длилось секунду-другую; глаза его встретились с глазами Валета, и взгляд немца вдруг дрогнул радостной улыбкой. Отступив шаг назад, немец широким жестом выбросил вперед руки, крепко стиснул руки Валета, затряс их, сверкая взволнованной улыбкой, нагибаясь и засматривая Валету в глаза.
– Du entlässt mich?.. О, jetzt hab ich verstanden! Du bist ein russischer Arbeiter? Sozial-Demokrat, wie ich? So? O! O! Das ist wie im Traum… Mein Bruder, wie kann ich vergessen? Ich finde keine Worte. Nur du bist ein wunderbarer wagender Junge… Ich…[8]
Во вскипающем потоке чуждых по языку слов Валет уловил одно знакомое, вопрошающее – «социал-демократ?».
– Ну да, я – социал-демократ. А ты беги… Прощай, браток. Лапу-то дай!
Чутьем понявшие друг друга, они смотрели друг другу в глаза, – высокий статный баварец и маленький русский солдат.
Баварец шепнул:
– In den zukünftigen Klassenkämpfen werden wir in denselben Schützengräben sein, nicht wahr, Genosse?[9] – и большим серым зверем вспрыгнул на бруствер.
По лесу зачмокали шаги подходившей цепи. Впереди двигалась команда чешских разведчиков со своим офицером. Они чуть не застрелили вылезавшего из землянки солдата, который шарил там в поисках съестного.
– Свой! Не видишь… в рот те, в душу!.. – испуганно вскрикнул тот, увидя направленный на него черный глазок винтовочного дула.
– Свои тута, – повторил он, прижимая к груди, как ребенка, черную буханку хлеба.
Унтер, опознав Валета, перепрыгнул через окоп, с усердием толкнул Валета в спину прикладом.
– Изуродую! Кровь из носу! Ты где был?
Валет шел, размякший, обессилевший, даже удар не произвел на него должного воздействия. Качнувшись, он поразил унтера несвойственным ему добродушным ответом:
– Вперед шел. А ты не дерись.
– А ты не болтайся собачьим хвостом! То он отстанет, то вперед уходит. Службу не знаешь? Первый год, что ли? – Помолчав, спросил: – Табачок есть?
– Помятый только.
– Тряхни.
Унтер закурил, отошел к концу взвода.
Уже перед рассветом чехи-разведчики в упор напоролись на немецкий наблюдательный пост. Немцы раскололи тишину залпом. С ровными промежутками дали еще два залпа. Над окопами взвилась красная ракета, зазвучали голоса, не успели затухнуть в воздухе багряные искры ракеты, как со стороны немцев начался артиллерийским обстрел.
Бум! бум! – и, догоняя первые гулкие удары, еще два: бум! бум!
Кле-кле-кле-кле-вззи-и-и! – заквохтали с нарастающей силой снаряды, как буравом высверливая воздух, со скрежетом проносясь над головами солдат первой полуроты; мгновение тишины – и далеко, возле переправы через Стоход, облегчающий гул разрывов: бах!.. бах!..
Цепь, шедшая в сорока саженях позади чехов-разведчиков, после первого же залпа залегла. Ракета вскинула алое зарево; при свете его Валет видел, как солдаты муравьями ползли меж кустов и деревьев, уже не брезгая грязной землей, а прижимаясь к ней, ища защиты. Люди копошились у каждой рытвинки, никли за каждой крохотной складкой земли, совали головы в каждую ямку. И все же, когда майским ливнем буйно брызнул и затопотал по лесу стрекочущий пулеметный огонь, – не выдержали: ползли назад, до предела втягивая головы в плечи, гусеницами влипали в землю, передвигались, не сгибая ни рук, ни ног, ползли по-змеиному, влача за собою по грязи след… Некоторые вскакивали и бежали. По лесу, осекая хвою, щепя сосны, с гадючьим шипом зарываясь в землю, скакали и, чмокая, рвались разрывные пули.
Семнадцати человек недосчитались в первой полуроте, когда вернулись ко второй линии окопов. Неподалеку перестраивались казаки особой сотни. Они шли правее первой полуроты, шли осторожно и, возможно, застали бы немцев врасплох, предварительно сняв часовых, но, когда по чехам-разводчикам дали залп, немцы встревожились на всем участке. Бесцельно стреляя, убили двух казаков, одного ранили. Казаки принесли с собой раненого и убитых, – выстраиваясь, переговаривались:
– Похоронить надо своих.
– Без нас похоронят.
– Тут об живых надо думать, а мертвякам мало надо.
Из штаба полка через полчаса был получен приказ: «После артиллерийской подготовки приказываю батальону, совместно с особой казачьей сотней, атаковать противника и выбить его из первой линии окопов».
Жиденькая подготовка длилась до двенадцати дня. Казаки и солдаты, выставив посты, отдыхали в землянках. В полдень пошли в атаку. Левее, на главном участке, громыхала канонада, – там наступали вновь.
На самом конце правого фланга были забайкальские казаки, левее – Черноярский полк с особой казачьей сотней, за ними – Фанагорийский гренадерский полк, дальше – Чембарский, Бугульминский, 208-й пехотный, 211-й пехотный, Павлоградский, Венгровский; полки 53-й дивизии развивали наступление в центре; весь левый фланг охватывала 2-я Туркестанская стрелковая дивизия. Гремело на всем участке, – русские наступали повсюду.
Сотня шла негустой цепью. Левое крыло ее смыкалось с правым черноярцев. Едва показался хребет бруствера, немцы открыли ураганный огонь. Сотня перебегала без крика; залегали, опорожняли магазинные коробки винтовок и вновь бежали. Окончательно легли в пятидесяти шагах от окопов. Стреляли, не подымая голов. Немцы выбросили по всей линии окопов рогатки с сетчатой проволокой. Две гранаты, кинутые Афонькой Озеровым, разорвались, отскочив от сетки. Он чуть приподнялся, хотел метнуть третью, но пуля вошла ему ниже левого плеча, вышла у крестца. Иван Алексеевич, лежавший неподалеку, видел, как Афонька мелко засучил ногами и затих. Убили Прохора Шамиля – брата безрукого Алешки; третьим лег бывший атаман Маныцков, и сейчас же подцепила пуля колченогого чубатого соседа Шамилей – Евлантия Калинина.
Из второго взвода за полчаса выбыло восемь человек. Убили есаула – командира сотни, двух взводных офицеров, и сотня без команды отползла назад. Очутившись вне действия огня, казаки стеклись кучкой, – недосчитались половины людей. Отошли и черноярцы. В первом батальоне урон был еще значительней, но, не глядя на это, из штаба полка – приказ: «Атаку немедленно возобновить, во что бы то ни стало выбить противника из первой линии окопов. От успехов восстановления исходного положения зависит конечный успех операции по всей линии».
Сотня рассыпалась реденькой цепью. Пошли опять. Под сокрушительным огнем немцев залегли в ста шагах от окопов. Опять стали таять части, и обезумевшие люди врастали в землю, лежали, не поднимая головы, не двигаясь, опоенные ужасом смерти.
Перед вечером вторая полурота черноярцев дрогнула и побежала. Крик «обошли!» донесло до казаков. Поднялись, катились назад, ломая кустарник, падая, теряя оружие. Выбежав на безопасное место, Иван Алексеевич упал под сломленной снарядом сосной, отдышался и тут увидел подходившего к нему Гаврилу Лиховидова. Шел тот, пьяно кидая ногами, уронив глаза, что-то хватал в воздухе рукой, другой словно смахивал с лица невидимую паутину. При нем не было ни винтовки, ни шашки, над глазами низко свисали прямые, мокрые от пота темно-русые волосы. Околесив прогалину, он подошел к Ивану Алексеевичу. Стал, вонзив косой, неуловимо-плывущий взгляд в землю. Ноги его в коленях мелко дрожали, подгибались, и Ивану Алексеевичу казалось, что Лиховидов приседает будто для того, чтобы взлететь.
– Вот… видишь как… – начал Иван Алексеевич, пытаясь что-то сказать, но лицо Лиховидова пронизала судорога.
– Стой! – вскричал тот и присел на корточки, топыря пальцы, испуганно оглядываясь. – Слухай! Я зара́з песню заиграю. Прилетела господня пташка к сове, гутарит:
Скажи, моя совушка,Скажи, Купреяновна,Кто ж тебя больше,Кто ж тебя старше?Вот орел – государь,Вот и коршун – майор,Вот и лунь – есаул,И витютени – уральцы,А голуби – атаманцы,Клиндухи – линейцы,Скворцы – калмыки,Галки – цыганки,Сороки – дворянки,Сера уточка – пехота,А казарки – молдаванки…
– Погоди! – Иван Алексеевич побледнел. – Лиховидов, да чтой-то ты?.. Ты захворал? А?
