Некоронованные - Дмитрий Георгиевич Драгилев
Пруденс – свет в окошке, единственный случай, когда Биксин оказывается минимально болтлив. Говоря о Настёне, он охотно подпевает дворовым песенкам, которые Шустров сочиняет от нечего делать, посвящает Пруденс и, совершенно некстати, порывается исполнять в эфире. Все они так или иначе связаны с холодом. Пару куплетов я успел уже выучить наизусть. Вот послушайте.
Пусть купается город в нарядных огнях,
Мне ничуть не теплее от них.
Только мысль о тебе согревает меня
В эти мрачные ночи и дни.
…………………………………………………………………
Эх, артистка, где же письма, не пойму я,
Неужели ты могла меня предать?
Фраернулись почтари, и я зимую,
Погружаясь в антарктическую даль.
Ни покрышки им, ни дна и ни шалмана,
Не играйте мне рапсодию in blue.
Но поскольку от природы ты жеманна,
Я тебя еще конкретнее люблю.
Звучит по-хмельному, но нейтральнее, чем «вчера зачистили село, селянам очень повезло». Как выразился граф де Монте-Кристо, при определенных раскладах бесцеремонность на службе правды может приобрести самый аристократический, а стало быть, товарный вид. Что в данном случае означает: Пруденс любит русский шансончик. Но нужно уметь улавливать особенности характера этой девушки. Обидчивость – основная ошибка Пруденс-Анастасии и в то же время ее главный аргумент. Каждый, кто Осеневой дорожит, Настю нашу ценит, знает, чем чреваты недоразумения, неточности в словах и поступках, ибо быть неправильно понятым предполагает обиду со всеми вытекающими. Поэтому, общаясь с ней, не вздумайте, например, наивно или чопорно утверждать, что песни улицы вам не нравятся и уж, тем паче, журить Пруденс за то, что она сама их с удовольствием слушает. Результаты подобных действий могут оказаться самыми плачевными. Впрочем, реакция Анастасии предсказуема, и я могу предупредить вас заранее. Что и делаю. Пользуюсь случаем.
Привет, цветок мой нежный!
Как слышите, прием,
На площади манежной
Открылся водоем.
И ты веслом играла,
И грелись паруса
От стильных минералов
И штиля в волосах.
И мыла в волосах…
«Почему мыла? Почему грелись? Цветок мой верный на площади манерной», – думал я, куря в редакционное окно, которое выходит во двор, и неожиданно сообразил, что меня волнует другой вопрос. Почему ЖЭК, жилконтора соседнего дома, который не строил Джек, не позаботится о том, чтобы вовремя вывезли мусор? Его в принципе вообще не вывозят. Не помню, когда вывозили в последний раз. У радиоздания общий двор с соседями. И этот двор по периметру завален всем, что не поместилось в контейнеры. А ведь платим за вывоз. Тоже повод для отвратительного настроения. На помойке толкутся варан, якобы Биксину принадлежащий, а на самом деле сбежавший от кого-то из постояльцев гостиницы или украденный из вивария, да Настин мопс Мередит. А теперь еще забредают нарушители правил пребывания и жительства, контейнеры проверяют на присутствие минералов – морских или горных.
Минералогией хотел заниматься Арсухин, он же Барсук, он же Развалин, он же Мюнх. Разумеется, в детстве. Однажды, вертя в руках милую фотографию, Мюнх обратился к Осеневой:
«Ты заметила, Пруденс, что у тебя звездочка на шляпе? Не веришь? Ты шляпу с полями надела, а тебя сфотографировали. И то ли вспышка сработала замечательно, то ли еще эффект какой получился, но будто сказочный самоцвет или звездочка играет у тебя в прическе. А помнишь розовый сад, и набережную, когда было холодно, и как я вел тебя через чужой город, в котором в первый раз очутился? И заранее знал, куда выведу, а ты чувствовала, что блуждаешь, хотя – не в пример мне – была знакома с ним… не будем забираться в дебри, вдаваться в подробности…»
Такой безобидной сентенции хватило, чтобы настроение Пруденс испортилось.
Реакция оказалась сварливой и ксан-типичной:
«С кем – с ним? Опять эти „помнишь“! Помню, помню, помню я. Жди и помни меня. Помнишь ли ты. Люби меня, как я тебя, и помни обо мне. Ее лица я не запомнил, такое общее лицо. Все наши дежурные беды, помимо разлуки, связаны с провалами в памяти. Помню отданный в прачечную гобелен и детские территории, которые ты пересекал под видом сторожа».
Не рискуя проверять собственные ментальные закрома на прочность, я записал тираду и очень скоро выяснил, что Развалин имеет нечто общее со всеми охранниками Ойкумены. Точнее – хранителями. Более того, Арсухин сам себя сторожем называет, когда его спрашивают о профессии. Это не значит, что он мог бы быть вахтером, консьержем или вохровцем, обслуживать КПП или избушку Бабы-яги. Но однажды мне померещилось, что Мюнх не в отъезде, а устроился в «Бурлеск» метрдотелем. Это превращение более доступно моему сознанию, чем легендарный и широко анонсировавшийся переход генералиссимуса Остапа Берта Мария бен Ибрагим Бендер-бея в управдомы. Под крыльцом ресторана накидана галька, поодаль растут аморели, гинкго, пылится половик в крупную клетку. Развалин идеально вписался бы в этот пейзаж.
Однако почему Пруденс заговорила о детстве? За него мы цепляемся, когда что-то принципиально не клеится, на два не делится, когда нескладуха серьезная. Хотя на помощь может прийти и музыка. Вот Энди Уильямс поет в сложной (пожарно-пронзительной) тесситуре, как кенар хозяина ресторана, поет о любви. Конечно, было бы лучше, если бы о любви пела сама Пруденс – вся редакция только ждет такого момента, дабы выкинуть белый флаг, провозгласив себя совершенно довольной. Но я априорно исхожу из того, что Пруденс по формуле старинных конферансье, в урочный час, в нужный момент всегда окажется не в голосе. Поэтому даешь эмбиентный стиль или биг-бенды. Тут я полностью солидарен с Шустровым. Они подсуетятся и понесутся наперегонки. Как
