Загряжский субъект - Василий Афанасьевич Воронов
Митя взрывался, топал ногами, заикался:
– Зз-амолчите! Не сс-плетничайте! Не сс-мейте!
Мать пугалась такого взрыва, пятилась назад и крестилась перед образами:
– Отведи, Господи! Спаси и сохрани!
Митя чувствовал, что погибает безвозвратно. О стал думать о самоубийстве. Однажды, бесцельно бродя по берегу Серебрянки, он увидел на круче в старом саду компанию взрослых хуторян. Парни и девчата сидели на траве, ели черешню и пили вино из стаканов. Анка вместе со всеми сидела рядом с Шуриком со стаканом в руке. Она смеялась, и смех этот ударил Митю прямо под дых. Он закашлялся.
– Поднесите ему, – сказал кто-то из ребят. – Митро, поздравь Шурика с днем рождения!
Шурик взял стакан у Анки, налил из бутылки, протянул Мите:
– Давай, старичок, за нас с Анкой!
Смотрел в упор весело, нахально. Анка протянула кулечек с черешней. Митя плеснул вино в лицо Шурику. Тот удивился, по-собачьи помотал головой, отряхиваясь, похвалил:
– Молодец!
Не размахиваясь, ударил кулаком в переносицу, Митя мячиком откатился в кусты. Шурик, играя мускулами, подбадривал:
– Вставай! Твоя очередь.
Митя, не помня себя, кинулся на соперника и, кажется, попал, зацепил по губам. Шурик сплюнул кровь, оттолкнул Анку, пытавшуюся заслонить друга, несколько раз тупо, с костяным стуком ударил Митю по голове. И уже лежачего, изогнувшись, несколько раз поддал ногой. Шурика оттащили, налили стаканы и предложили выпить мировую. Митя, шатаясь, спустился к речке, забрел в воду. Боль приносила облегчение, он улыбался разбитыми губами. Как сладко погибать, как желанно быть отвергнутым! Теперь он один, и он поедет завтра в Таганрог!
Утром Анка как ни в чем не бывало окликнула его через плетень:
– Митя, я не знала, что ты такой драчун…
Митю обожгло злостью. Он любил Анку, а не эту глупую, кокетливую красотку.
Летом Анка уехала в Воронеж поступать в медицинский институт и не вернулась к родителям. Они не знали, поступила ли она, где и на что живет, почему не подаст весточку. Родители поехали в Загряжск, в милицию. Начальник, одногодок Ивана Максимовича, полковник Добробаба, сказал добродушно, по-свойски:
– Таких историй у нас полно. Ждите скоро с внуком или с внучкой…
Как в воду глядел. Пришло письмо из Воронежа.
«Дорогие мама и папа! У меня все хорошо. У меня есть парень, живем хорошо. Он сейчас в Москве, учится на кинорежиссера. Я в декретном отпуске. Сразу после родов папик заберет нас в Москву. Если можно, пришлите немного денег. Сообщайте все новости из хутора, я очень скучаю. Как поживает Митя? Он, наверно, обиделся на меня? Передавайте ему привет».
Родители собирали Митю на учебу в духовную семинарию. Степан, глядя на молчаливо-упрямого, окончательно выбравшего свою стезю сына, сказал рассудительно:
– В душе у тебя раскоряка, сынок. По нашей жизни некуда тебя приткнуть. А в церкви всех принимают. Попы научат…
Мария плакала, крепко прижимала голову сына к груди.
– Может, после учебы в хутор вернешься. Батюшки нынче везде в почете.
Отец молча вытер слезу. Он всегда хотел, чтобы сын выучился на прораба…
9
У Насти умирала мать. Недолгую свою жизнь мать проработала на скотном дворе телятницей. Простудилась, долго лежала в больнице в Загряжске, а когда выписали, уже не вставала с кровати. От не утихающих ни на минуту болей мать мучила Настю, особенно по ночам. Каждую минуту она звала:
– Настя, ты где?
Настина постель была рядом на полу.
– Я здесь, мама, я всегда здесь.
– Небось ждешь, когда помру?
Больная часто просила водки, ей становилось легче от одного глотка. Настя покупала самогон у соседа. Наливала в граненую рюмку, приподнимала голову больной, давала глотнуть. Мать кашляла, била рукой по рюмке, злилась:
– Гадость! Ты меня отравить хочешь!
Тут же просила жалобно:
– Налей еще…
Водка помогала задремать на час-полтора. За это время Настя успевала сварить курицу, постирать, протереть полы. Она все делала проворно, с улыбкой, как бы извинялась за свою сноровку. Только со школой не получалось, ее оставили в восьмом классе на второй год. В школу она больше не пошла, ее позвали на ферму.
После смерти матери Настя начала самостоятельную, взрослую жизнь. Бригадир Иван Максимович, на первых порах жалел девочку, не давал бабам помыкать ею. Но Настя не боялась работы и все делала в охотку, с застенчивой улыбкой. Бабы в засаленных фуфайках, в больших резиновых сапогах ерничали:
– Вот погорбишь годик другой, и улыбка куда денется.
– Провоняешь навозом, женихи морды воротить будут.
– Тут один жених, бригадир…
– Беги, девка, отсюда, пока не поздно.
Иван Максимович не рассчитывал, что Настя задержится. Все девчата, кто после школы приходили на ферму, скоро разбегались кто куда. В город, на завод, в Загряжск, на стройку, а чаще всего замуж. На ферме работали хуторские бабы, семейные, безмужние, одинокие, которые рано узнали, почем фунт лиха. Среди них были отчаянные, пьющие, крепко угощавшие бригадира матом и матерными частушками. Иван Максимович подыгрывал бабам, частенько выпивал с ними, был своим парнем. Больше того, он заманивал очередную молодку в свою конторку и молодецки задирал ей юбку прямо на топчане. Бабы знали слабость бригадира и не только не осуждали, но всячески поощряли, заигрывали с ним. Знала об этом и жена, Нина Кузьминична. Она давно уже махнула рукой на «рябого черта».
– Не морда, а кирзовый сапог! Как его бабы подпускают?
Однажды бригадир застал Настю в слезах. Она сидела одна в углу на соломе. На дворе смеркалось, бабы ушли домой.
– Ты что? – спросил Иван Максимович.
Настя подняла голову, всхлипнула и заревела, размазывая слезы кулаками.
– Колечко мамино… потеряла.
Иван Максимович улыбнулся ее неподдельному детскому горю. Огляделся по сторонам, снял пиджак. Погладил девочку по голове, ласково заглянул в глаза.
– Дурочка!
Неумело толстыми пальцами поправлял на ней волосы, мизинцем убирал соринку на щеке… Крепко обнял, часто задышал в ухо:
– Мы тебе купим колечко… Сережки золотые купим… Не боись, не шуми, мы потихоньку…
10
Ирония судьбы! Настя рожала в Загряжском роддоме в одной компании с Ниной Кузьминичной и дояркой Марией. Трое наших героев родились в один майский день.
Сводный брат Анки, Сергей, с первых дней показывал норов. Громко и жадно сосал грудь, больно кусал Настю, толкался круглыми пятками, орал басом, распевая жизнерадостные рулады. И уже в девять месяцев начал самостоятельно топать по хате маленькими шажками. Сынок вытянул у маленькой Насти все жизненные соки, она похудела, подурнела, осунулась. Только глаза светились вымученным материнским счастьем.
Никто из хуторян не спрашивал, кто отец малыша, но никто и не
