Дом в Мансуровском - Мария Метлицкая
Юля уехала в гости и не вернулась, поставив на прошлой жизни большую жирную точку.
Маруся знала, что в последнее время сестре было плохо в Москве: сначала предательство Игоря и крах семейной жизни, а потом странное и непонятное, унизительное увольнение с работы. И почему Юлю уволили? Она всегда была на отличном счету…
– Знаешь, – задумчиво сказала Юля, – я как-то сразу привыкла. Сразу приняла этот город, а он принял меня. И дело не в его уникальности и красотах, дело во мне. Мне здесь спокойно, нет моей безумной работы, по которой – ты удивишься – я совершенно не скучаю. Здесь нет ничего, что напоминало бы о моих ошибках, здесь все с чистого листа, заново, и мне это важно. А Москва, – Юля вздохнула, – для меня стала городом-призраком. Вернее, городом, где бродят мои призраки. Ну и все остальное, – Юля улыбнулась. – Отец, семья.
– Я понимаю. – Маруся отпила остывающий кофе. – Ты молодец. Ты всегда была сильной в отличие от меня. Ты смелая – вот что главное, можешь порвать, не задумываясь, и пойти дальше. Я тебе завидую, веришь?
– Верю. Только зря ты думаешь, что мне было легко порвать с прошлой жизнью, легко забыть. Или сделать вид, что я все забыла. Ладно, проехали! – Юля улыбнулась. – Я на плохое наложила табу, вспоминаю только хорошее: Воробьевы горы, тебя и маленькую Томку. Бабье лето, и мы сидим на нашей скамейке, а внизу Москва. Томка собирает для Аси букет из кленовых листьев, а мы болтаем, болтаем… Мы редко с тобой болтали, Мань. В тот день было по-летнему тепло, даже жарко, но к вечеру стало прохладно, и мы пошли в блинную, помнишь? А какие там были блины! Это вам не французские крепы. Советская блинная, три стола на ножках, запах подгоревшего масла. Две тетки в накрахмаленных колпаках, и блины, толстые, дырчатые, кисловатые. Порция три штуки, но можно наесться. Ты берешь со сметаной, Томка с вареньем, а я просто с маслом. Я не люблю сладкое и подсаливаю растопленное масло.
Три порции блинов и три чая. Чай в граненых стаканах, заварка, кипяток из титана, я прошу без сахара, а вы пьете сладкий.
Знаешь, мне иногда кажется, что ничего вкуснее этих блинов не было, правда! Лучшее время, Марусь. Лучшее время… А прудик на даче? Ты помнишь?
– Озеро, – поправляет Маруся. – Его называли озером.
– Пусть озеро, – соглашается Юля. – И колченогая скамеечка, да? Жужжат комары, квакают лягушки, поют птицы, по озерцу скачут водомерки.
– Кто? – переспрашивает удивленная Маруся. – Водомерки? Ну у тебя и познания!
Юля продолжает, словно не слыша:
– А мы отгоняем комаров и болтаем. В домике нас ждут Ася, Томка и папа. Там чай из самовара, Асины плюшки. Мы мерзнем, а все не уходим, потому что нам хорошо. Лучшее время, Маруська. Молодость.
Маруся усмехается:
– Зубы заговариваешь? Ну все, колись! О чем таком важном ты хотела поговорить?
– Заговариваю, – соглашается Юля, – ты права, тяну время и заговариваю. Слушай, Мань, только не перебивай, ладно? В общем, мы с Томкой решили. Она остается. Подожди, не перебивай, ты обещала! Потому что, Мань, это Париж, и ей здесь нравится. Но главное, что ей подтвердили Сорбонну! Прошу тебя, не реви!
– Вы скрыли от меня? – сквозь слезы упрекает Маруся.
– Да, скрыли, потому что боялись сглазить. Это я попросила Тому молчать, это мое решение! Пока не подтвердят, никому не говорить, даже тебе. Ты что, обиделась? Я так и знала. Ты имеешь право обидеться, и все же, Маруся, подумай! Париж и Сорбонна! Это же здорово! Ну кто бы не воспользовался таким шансом, тем более у Томы есть я и моя парижская квартира. Она боится тебе сказать, поэтому говорю я.
– В который раз, – у Маруси высохли слезы, и она жестко, четко и медленно выговаривает слова, – в который раз ты, Юля, ломаешь мою жизнь своим волевым решением. Ломаешь, как сухое печенье. Сначала Лешка, теперь Тома. Ты искренне считаешь, что имеешь на это право?
Юля пожимает плечами:
– Ну, знаешь. Вспомнила баба, как девкой была. Леша, говоришь? Я увезла тебя, чтобы спасти. И ты родила здорового ребенка. А все остальное – извини! То, что ты не вернулась, было твоим решением, и не надо с больной головы на здоровую! Ты всегда искала виноватых, ты же у нас святая! Милая, нежная, слабая Маруся. Это я злыдня и гадина, я лезу в чужие жизни, ломаю чужие судьбы!
– Ты говоришь, что стала здесь счастливой? А почему ты уверена, что у Томы будет так же? – зло спросила Маруся.
– Я тебе говорила, что самое главное то, что здесь я стала свободной.
– Брось! – возразила Маруся. – Ты всегда была свободной.
– А в этом ты глубоко заблуждаешься, – грустно проговорила Юля.
– Да мне на тебя наплевать! – закричала Маруся. – А обо мне ты подумала? Подумала, как я буду без дочки?
– Так приезжай! Приезжай, тебе тоже здесь будет неплохо!
– Смешно! Ты не забыла? У меня Ася.
– Ася в таком возрасте… – пробормотала Юля.
Маруся резко встала.
– Все, Юль, я пошла, с меня хватит, и воспоминаний в том числе. Это ты к старости стала сентиментальной. А я от воспоминаний устала, меня они разрушают. И еще. Тебе не кажется, что ты заигралась в дочки-матери? Парижская тетка с собственной квартирой и машиной. А что, круто! Кому не понравится? Но это моя дочь, моя. И не тебе решать ее судьбу. Не тебе, слышишь? своих надо было рожать.
Маруся ушла, а Юля, глядя ей вслед, проговорила:
– А вот это ты, сестрица, зря. Это удар ниже пояса.
Она попросила счет.
Ох, Маруська! А говорит – нерешительная. Не заезжая в квартиру, сестра рванула в аэропорт, благо документы были с собой, в сумке. Поменяла билет и улетела.
Юля с Томой сидели на балконе и молчали. Племянница была сама не своя.
– Не волнуйся, придет в себя, – успокаивала Юля Тому. – Приедет домой, расскажет Асе, Ася мудрая, успокоит ее. В общем, Томка, все будет нормально.
– Юль, – взмолилась
