Николай Чернышевский - Том 2. Пролог. Мастерица варить кашу
разбитная же, бестия, если захочет сделать удовольствие: о, умеет привлечь к себе! Душка, одно слово! По-моему. – откровенно вам скажу: не хуже самой Зинаиды Никаноровны. – потому что, откровенно скажу вам: не всегда же понапрасну назывался мужем, знаю и Зинаиду Никаноровну, но вот вам, как перед богом: Настя даже гораздо приятнее». – «Идите же, там ждут вас». – «Точно, заговорился; прошу извинения, Владимир Алексеич».
Он пошел в баню, я подъехал к дому.
В передней дремал слуга. Из зала слышался молодой и бойкий женский голос: «Я сказала вам, три целковых, меньше ни за что не возьму: цену ронять? С вас возьми два, другой скажет: вон, вы и по два берете. Да берите Сашу: она и целковому будет рада». – Снаружи – мужчина отвечал: «Что мне Саша! Саша мне не в диковинку. Я прошу вашей любви. Извольте три целковых, что с вами делать! Когда же выйдете?» – Войдя в зал, я увидел женскую фигуру в коротеньком шелковом зеленом платьице: она высунулась в окно и, уравновесившись на нем, болтала в воздухе ножками в красных туфельках с золотыми блестками, в тонких и чистых узорных чулках; белым, полным икрам, маленьким ножкам было свободно болтаться, платье не запутывалось в них, не мешало: зеленая шелковая юбочка была такая коротенькая, что золотой позумент, шедший по подолу, едва падал до подколенок и в своих легких колебаниях давал мелькать полоскам тела повыше чулок. Спенсер, очень низко срезанный и с рукавчиками в вершок длиною, давал волю любоваться милою верхнею частью спины, круглыми плечиками, прекрасными ручками, ладони которых опирались на подоконник, помогая балансу тела, локти приподнялись; даже и на локтях кожа была гладка и нежна. – Я пошел к этой не очень скромной, но милой фигуре. Она, услышав шаги, заговорила к подходившему, не оборачиваясь и продолжая болтать ножками: «Хорошо, Федя? Это я плаваю». – «Очень хорошо». - сказал я. – «Ах, чужой!» – воскликнула она, вскакивая от окна и повертываясь на лету лицом ко мне. Передо мною стояла прехорошенькая девушка лет семнадцати, похлопывая ножкой о ножку, засунув руки в обшитые галуном карманчики своего платьица балетной швейцарской пастушки, расшитого по переду спенсера множеством золотых шнурков и бесчисленными блестками. – нисколько не сконфуженная, напротив, как нельзя более веселая и улыбающаяся с самою дерзкою приветливостью. – наполовину наглая торговка собою, дерзкая до бесстыдства, редкого и между уличными девушками. – наполовину наивный и невинный ребенок. – не по росту и телу ребенок: она была высокая, с формами, развитыми как в двадцать лет. – но по-детски любопытному и беспечному взгляду, по простодушию своей наглости, будто совершенно чуждой мысли о неприличии. – «Чужой, чужой!» – весело повторяла она, а сама била ножкой о ножку, точно подмывало ее схватить меня и пуститься в пляс: – «Чужой, чужой! Да кто же вы? Должно быть, Владимир Алексеич Левицкий, которого ждала, ждала и ждать перестала Зинаида Никаноровна?» – «Да, я Левицкий; а вы Настя?» – «А вы почему знаете?» – «Да я все знаю, – знаю, с кем вы и условливались – с Ефимовым, писарем станового» – «Ах, врете!» – она повернулась на одной ножке: – «Вовсе я не условливалась с ним, а только хотела посмеяться». – «И надо мною тоже только посмеетесь или нет?» – «Ах, как вы врете!» – она подняла ручки к груди и, подбрасывая ими длинный борок крупных янтарей, на котором висел золотой крестик, делала полуобороты, то на той, то на другой ножке, покачиваясь корпусом, с боку на бок: – «Ах, как врете! Ах, как врете!» – «Почему ж я вру? Будто вы не знаете, какая вы хорошенькая?» – «Все-таки врете: у вас есть и без меня». – Вот как! Я ждал услышать это от Зинаиды Никаноровны. – услышал еще и не добравшись до нее самой. – тем лучше, что Настя, на мое счастье, такая хорошенькая! – Можно и приятно идти в опровержение и на такие аргументы, о каких я не думал. Впрочем, и безо всякой нравственной цели я соблазнился бы, я думаю, милою куколкою: человек становится очень слаб, когда месяца полтора пропустит без подкрепления себя в добродетели прикосновениями к пороку. Я смотрел на швейцарскую пастушку, как голодный волк: – «У меня есть и без вас? Кто же это есть у меня?» – «А француженка-то!» – «А, француженка-то! Француженка-то у меня есть, да не такая, как вы. – сама-то она ничего бы, да лапищи больно грязны, нос утирает рукавом». – «Это кто же?» – спросила Настя, вытаращив серые глазенки. – «Да вот как же! Скажу вам, чтобы вы посмеялись надо мной, увидевши ее! Да что же мне было делать-то, – все они такие, чумазые». – «Да она, значит, простая мужичка?» – «А вы найдете мне не мужичку, я подарю вам платьице еще короче этого, поедем со мною искать. – вот, переговорю с Зинаидою Никаноровною, и поедем искать не мужичку. – а?» – Настя таращила, таращила глазенки. – и вдруг, подкинув обеими руками тяжелые янтари с крестиком, подскочила ко мне и прошептала: – «Да вы не врете. – в самом деле зовете меня?» – «Да ножки ваши расцелую, если поедете со мною». – «А конфекты у вас будут хорошие? Мне самое главное фрукты в сахаре. – побольше, побольше! Достанем и фруктов в сахаре, и ананасов подарю вам целый пяток». – «Ах, ах». - она запрыгала и захлопала в ладоши: «Пяток ананасов! Пяток ананасов». - подскочила совсем ко мне, охватила меня одной рукой, а другую приложила к груди себе и, откачнувшись на той руке корпусом, чтобы поднялось личико, глаза в глаза мне зашептала умоляющим голосом и задыхаясь от радости: – «Пожалуйста же, миленький, возьмите меня в гости к себе! Для вас Зинаида Никаноровна отпустит меня на денечек! Только упрашивайте ее хорошенько!» – и мгновенно впала в отчаяние и закрыла лицо руками: – «Господи, боюсь, не отпустит! Вы не знаете, мне нельзя и на два часа уйти из дому. За всеми должна смотреть. – где же самой Зинаиде Никаноровне? Ей неприлично везде бегать, за всеми смотреть! – Ведь у нас все воры, и сам-то Петр Кириллыч – ей-богу! Чего? – Не больше третьего дня: смотрю, целой головы сахара нет! – Как это? Кто это? Ключей не выпускала из кармана. – а это он ночью подтибрил у меня ключи. – и опять в кармане; – вот вам и подпускай его к себе! – Умолял-то как! Играл, играл, расшевелил меня. – ну и положила его с собою, как доброго человека, а он вот что! – продал этому самому Ефимову, я дозналась, за два с полтиною, для Саши с Дунечкою, по платочку им купил! Ей-богу, вот какой у нас народ! Федя хоть и получше его и других, но тоже невозможно положиться. – стащит. Господи, вот какая моя доля! И в гости-то съездить нельзя!» – «Не плачьте, Настенька: я упрошу Зинаиду Никаноровну, отпустит». – «Ах, не отпустит! Нельзя отпустить!» – «Отпустит, будьте уверена». – Она утешилась. – «Но проводите же меня к ней». – «Подождите здесь минуточку, Владимир Алексеич: надо еще доложить ей». – Манера держать себя и тон Насти быстро изменились: из молоденькой девушки, не столько бесстыдной, сколько не стыдливой в своем простодушии, она сделалась камеристкою подлой женщины, существом лживым, существом, которое было бы действительно развратно, хоть бы оно и безукоризненно соблюдало ту добродетель, об отступлении от которой забывал я месяца полтора в огорчении от бегства Анюты, в наслаждении дружбою женщины, более милой. – Настя сделалась солидна и говорила заученным тоном: «Надо доложить Зинаиде Никаноровне; она больна, в постели». - и пошла степенною походкою, чрезвычайно смешной при ее слишком коротенькой юбочке и кукольном характере. Я начинал было чувствовать нежность к вертушке, ребячески торгующей собою по невинному подражанию нравам старших. – превращение наивной бесстыдницы в солидную лицемерку прогнало нежные чувства, и я опять видел в балетной пастушке только охотницу щеголять икрами, действительно соблазнительными: чопорная походка идущей с докладом Насти была забавна, но икры светились сквозь узорные чулки очень мило. Я был неправ; но так я чувствовал тогда.
Она пропадала довольно долго. Наконец прецеремонно явилась в дверях, постная, совершенно убитая видом страданий Зинаиды Никаноровны. «Пожалуйте, Владимир Алексеич; Зинаида Никаноровна просят». - проговорила на унылый распев. – «А долго же возились вы Зинаидою Никаноровною: видно, узлы у корсета затянулись, трудно было расшнуровать? Да она легла бы в корсете. – ее я не стал бы щупать, что там у нее под блузою, есть шнуровка или нет, – зачем было столько хлопот? Лишь скинуть бы платье да надеть блузу». – «Как вам не стыдно говорить это, когда Зинаида Никаноровна в самом деле больна!» – процедила сквозь зубы моя жеманная куколка, чрезвычайно обижаясь за свою больную.
Больная лежала как следует, в белой блузе, прикрывшись легким одеялом. На столике у кровати стояли микстуры, стакан неполный с водою, от которой пахло гофманскими каплями: вон как, не на шутку она больна! – Должен был понимать я: – стакан не полный, она пила из него. Между этих медикаментов – вижу: сафьянная коробочка – это лекарство уж не ей, а мне, для исцелении меня от дурных чувств к ней. Но что такое? Перстень? Велика коробочка; булавка для галстука? – Все-таки не походит: широка коробочка. Но что бы там ни было, это деликатно: не деньгами, а вещичкою – вылечусь я: это гораздо благороднее.
