В свободном падении - Антон Секисов
— Не знаю. Я не врач. Выпьем ещё?
Мы выпили.
— Может, это венерическое? — предположил, отирая губы, Фил.
— Венерическое?
— А почему нет? — Фил, замолчал, ожидая, когда к нам приблизится официантка с новой порцией алкоголя на подносе и, когда она приблизилась, присовокупил. — Ты ведь известный апологет незащищённого секса.
Официантка чуть не выронила поднос и быстро ретировалась обратно.
Венерическая болезнь? На секунду я задумался, но сразу отмёл эту мысль. Буквально вчера я тщательно исследовал свой член и пришёл к выводу, что он, единственный из всего организма, имеет вполне благообразный, я бы даже сказал, цветущий, неприлично цветущий вид.
Вдруг стало светлее и в колонках заиграло какое-то электронное говно. Плохой виски быстро иссякал. В новом освещении я заметил, что официантка, обслуживавшая нас, абсолютно безгруда. Даже намёка на грудь на было на её маечке, очень обидно.
Потом Филипп отсыпал на стол из кармана некоторое количество смятых денег, и мы переместились в следующий бар.
Погода располагала для пеших прогулок: ласковое вечернее солнце, плещущееся в окнах незнакомых домов. Улыбчивые небыстрые люди, абсолютный штиль. Именно поэтому мы спустились в метро. В метро было липко и душно, и потное марево ело глаза. Мы проехали всего одну остановку и снова оказались на воздухе. Вокруг было много машин, они все как одна светили своими фарами, хотя на улице ещё не было темно.
В следующем баре оказалось дешевле и темней. Мы сели за шаткий столик и заказали снова виски, но получше, «джимбим» и снова яблочный сок. Всё ещё не насытившийся Фил безуспешно попытался заказать себе яичницу с беконом из утреннего меню. За соседним столиком некрасивая девушка строила Филу глазки. По счастью, Фил этого не замечал.
Мы попытались поговорить о предстоящем концерте, но дело не шло. Концерт и концерт. Интереснее было обсудить Вадика.
— Я миллион раз советовал ему быть мужиком, заиметь, наконец, хоть какую-то гордость. — Фил жадно вгрызся в лимон, брызжа вокруг едким соком. — Ты жалок, Вадим, говорил я ему. Ты — как писающийся щеночек, которого пихают ногой, а он отряхивается и опять спешит лизать эту ногу. Сейчас ты ревёшь мне в плечо и обзываешь её шлюхой, но стоит ей только поманить, и вот, ты снова бежишь к ней со своим еблом, праздничным и бесстыдным. Разве так можно?
— Так нельзя, — убеждённо твердил я, потребляя виски с соком.
— Мы с тобой — настоящие дикие хищники, волки, или, может быть львы. А Вадик — как ни горько это признавать, принадлежит к племени кастрированный пуделей. — Фил поднёс к зажжённой лампе гранёный стакан, медленно повращал его на свету, явно кого-то изображая, и добавил: — Ах, как много я видел мужиков, которые под влиянием баб из ободранных уличных псов переродились в таких вот завитых пуделей-кастратов.
— Ох уж эти пудели-кастраты, — подтвердил я, расправившись с очередным стаканом.
— В любом случае, — подвёл итог Фил, — и тому, и другому псу одинаково далеко до такого как мы, настоящего волка.
Фил говорил очень громко, и боковым зрением я отметил, что соседи смотрели на нас с лёгким отвращением.
— Истину говоришь, — сказал я, картинно отвернувшись от осуждающей нас толпы.
Мы чокнулись за нас, настоящих волков, и я снова почувствовал, что внутри у меня опять что-то отвалилось и упало безвольно. «Разваливаюсь на части, как сгнившие „жигули“», — отчего-то весело подумал я. Надо скорей набраться, чтобы не увидеть, как я развалюсь окончательно.
Я представил себя ржавым двигателем, возвышающимся над грудой металлолома. Четыре колеса разъехались в стороны. Одно из них всё ещё бестолково катится по асфальту, другое, упавшее, задумчиво лижет уличный пёс.
Потом снова была улица и другой бар. Между этим — путаный, привычный разговор — женщины и рок-н-ролл, вот и весь круг тем, других не бывает. Мы вспомнили несколько забавных историй, произошедших с группой на заре существования. Наперебой пересказывали их другу, перевирая факты, делали вид, будто не помним почти ничего. Я вспомнил одно из первых появлений в подвале у Горбачёва. Мы вышли на сцену во фраках с гвоздиками в петлицах, а злые быдло-панки, не понявшие ничего, прогнали нас прочь.
Филипп громко хохотал, разевая рот. Прохожие оглядывались на нас, ускоряя шаг. Я прислушивался к себе и не ощущал ничего. Тело будто было не моим, я прикасался к лицу и не чувствовал лица, тёр рука об руку, но они будто затекли и тоже были бесчувственны. Только если ущипнуть их, одной рукой другую, отдавались туповатой болью.
А потом была чебуречная. Филипп беседовал со старомодной продавщицей в чепчике, как со старой знакомой, рассказывал ей что-то, при этом тыкая пальцем в мою сторону. Та хихикала, слабо краснея. Я не обращал внимания, только гонял зубочистку между зубов и одновременно курил, ленясь стряхивать пепел.
Я смотрел в окно, но не видел ничего, хотя окно было большим и чистым. Видимо, тот воздушный пузырь в голове окончательно выдавил остатки мозгов, потому как я находился теперь в глубоком отупении. И блаженное это отупение удивляло меня и безумно радовало.
Филипп присоединился ко мне с пластиковым подносом, на котором дымились жирные чебуреки и графинчик с хреновухой запотевал. Фил налил мне хреновухи, и я выпил хреновухи. И подумал, что если бы он налил мне стеклоочиститель или, скажем, морковный сок, то я выпил бы и стеклоочиститель, и морковный сок. Мне было всё равно. Я ел чебурек. Чебурек казался невкусным и я испытывал отвращение к нему, но ел. И думал, что, наверное, теперь могу совсем прожить без еды, а значит, теоретически могу и не работать. От хреновухи стало жарко и волнительно. Захотелось петь русские песни, но я не знал ни одной.
— Ах, какой замечательный чебурек, ах, как же я проголодался, — причитал пышущий здоровьем Фил, хлюпая масляными губами. Я попытался сходить в туалет, но туалет был заперт, и заперт наглухо, как будто и не был открыт никогда.
Из чебуречной мы вышли уже в иссиня-чёрную ночь, слегка рассеиваемую скупыми на свет фонарями. Мы двинулись наугад и забрели в следующий бар. Место казалось знакомым. Я напряг память и вспомнил, что это был тот самый бар, куда я, пьяный и романтически настроенный, зазвал Нину.
Народу было ещё больше, чем в предыдущий раз: многоногая масса тяжело и неторопливо двигалась. Став частью этой массы, я просто расслабился, позволив толпе увлечь себя по своему разумению. Хорошо, что теперь я стал теперь не только безмозгл, но и бездвижен. Хорошо, что не нужно решать совсем-совсем ничего.
Народной волной нас в итоге добросило и до барной стойки. «Давай сюда самой дешёвой водки!» —
