Сонет с неправильной рифмовкой. Рассказы - Александр Львович Соболев

Окончил он, в общем, эти курсы, экзамены сдал и стал работать в той же больнице, но уже, получается, уровнем выше. Тоже не бог весть что, операции на мозге ему делать пока не доверяли — но раньше он в основном картошку чистил и парковку подметал, а сейчас уже непосредственно с больными имел дело. То есть уколы ставил, таблетки раздавал, перевязки, то-се. Особенного удовольствия он не получал от этих дел, для этого надо быть матерью Терезой, но все равно у каждого из нас бывает такая мысль: а что мы в жизни сделали хорошего? А тут вполне очевидный результат, помогаешь людям выздороветь, утешаешь их, когда им больно или страшно, да и ночью, когда один на дежурстве, ты за всех отвечаешь, кто в твоем отделении. Если что экстренное случится — пошлешь дежурному врачу сигнал на пейджер, но пока он прибежит — от тебя все зависит. Так он прожил год, а то и два: снял квартирку недалеко от больницы, пять дней работает, два ходит по горам или катается на горных лыжах. Говорит, что охотно брал ночные дежурства, всякие экстренные выходы с двойной оплатой — не то чтобы деньги так любил, а просто — уже какой-то стал почти наркотический эффект получать от помощи другим. Он пытался это объяснить, вроде понятно все, а все равно что-то не щелкает, до конца невозможно в это въехать — вроде ты так сам себе нравишься, когда делаешь доброе дело, что это вызывает у тебя род эйфории. Как бывают женщины, которые почти в себя влюблены — она красится, сидя перед зеркалом и любуется собой, как картиной в музее (это его сравнение, не мое). И вот когда ты делаешь подряд одно за другим добрые дела, не требуя за это особенного вознаграждения (потому что лишние деньги тебе не помешают, но и не сказать, чтоб были слишком нужны), ты одновременно собой восхищаешься так, как будто читаешь про себя книгу или смотришь кино. «Вот какой, думаешь, я со всех сторон отличный. Молодец, просто молодец». И думаешь, что медсестры тоже тебя обсуждают, и воображаешь, что именно они говорят — и тоже тебе хорошо от этого. Живет он, короче, себе живет и о том, что будет дальше, не думает, как вдруг ставят его на новую работу.

Работа эта до некоторой степени, как он сам говорит, противоположна тому, что он делал раньше — потому что до сих пор главная его задача была всеми возможными способами продлить человеческую жизнь, а теперь — напротив. По поводу первого, он говорит, доходило до смешного — столетний старикашка, давно выжил из ума, лежит просто старой брюквой такой на кровати. Содержание его в день обходится в сумму, которую мы тут за месяц зарабатываем, вокруг наследники собрались, считают секундочки, да и у самих уже седые бороды… Но нет — по правилам должны этой старой перхоти продлевать жизнь до последней минуты, только что пересадку органов ему не будут делать, а все остальное — пожалуйста, даже кровь можно переливать. Но теперь у него дело нашлось другое. В Швейцарии разрешена эвтаназия. То есть если тебе реально жизнь надоела и у тебя к этому есть какие-то уважительные причины, а не просто денег мало, или зимой, например, скучно, или жена бросила — ты не должен прыгать с крыши или там под поезд бросаться, а можешь вполне официально жизнь закончить.

Там это поставлено на поток — то есть не только для местных жителей, а приезжают из других стран те, кому не хочется, чтобы потом их машинист проклинал, или там чтобы от асфальта отскребать пришлось, или по-другому неаккуратно вышло, и подписывают договор со специальной конторой. То есть все так, как будто ты, не знаю, в парикмахерскую пришел или заказываешь, чтобы тебе диван заново перетянули, а то в старом моль завелась. Все абсолютно солидно и по-деловому. Вы когда хотите? Я во вторник в 18:30. Нет, на вторник запись полная, можем предложить в четверг с утра, в 9:45. Ладно, я согласен. Представляете, да? Селится пациент в гостинице, предупреждает, что в четверг съедет. Во вторник, раз уж все равно застрял, сходит по Цюриху погулять, в среду открытки пишет, а в четверг с утра переодевается в чистую рубашечку и ждет гостей. Во-о-о-от, гостей! Поодиночке не ходят на это дело: вдруг врач в последнюю секунду уговорит этого, который с эвтаназией, в свою пользу завещание написать. Тому-то уже все равно, но на прощанье вдруг захочется родственникам кукиш продемонстрировать. Чтобы от этого подстраховаться, ездят втроем: доктор, который себе большую часть гонорара заберет (не зря же он двенадцать лет учился), потом фельдшер, который будет ему вроде как ассистировать, и еще один парнишка, который все это дело снимает на видеокамеру. Зачем? Ну если потом возникнут вопросы опять же по поводу завещания.

Ассистировать там на самом деле нечего, он даже не укол делает, как в Америке, а просто какую-то дрянь разбалтывает в стаканчике и дает пациенту выпить. Но все равно почему-то нужно как минимум втроем — может быть, потому, что двое могут теоретически сговориться между собой, ну а трое уж никак. И вот нашего лысого Ууно приглашают работать этим самым фельдшером. Делать, по сути, ничего не надо: сначала он стоит со скорбным лицом, пока доктор уговаривает суицидника отказаться от своих намерений (это формальность, никто не отказывается, но соблюдать правила надо), потом смотрит, как тот, значит, пьет свой последний дринк, потом нужно еще час высидеть, пока подействует — и, значит, вдвоем с тем, который видеокамеру держал, готовое уже тело выносить в фургончик.

Не сказать, чтобы ему эта работа прямо сильно понравилась. С одной стороны, все лучше, чем горшки таскать и кастрюли на кухне ворочать. С другой — сколько в этом участия не принимай и сколько не повторяй, что человек сам добровольно решился, но все равно — вот этот самый мо-мент, когда душа отлетает, он какой-то такой, Ууно говорит, ну что-то такое происходит, как будто железом скребут по стеклу, а ты это чувствуешь, но не слышишь, как-то так. Да и, главное, ушло чувство правильности дела, которым ты занимаешься. То есть доктор (а они все время с одним ездили) обычно на обратном пути философствует — типа вроде они освобождают человека от страданий. «Последнее милосердие», — так он это называл. Но ему-то хорошо, говорит Ууно, он с пяти тысяч франков себе забирает три, еще штуку — конторе, которая клиентов ищет, ну и им с фотографом по пятьсот. И едут они, в общем, в этом фургоне, сзади покойник в черном пакете, а