Что-нибудь такое - Алла Львовна Лескова
Хорошо быть молодой. Весь неблизкий полет, я в командировку, он на работу возвращается, нефтяное месторождение, нефтяник, весь полет целоваться можно. Попросил сразу пересесть того, кто рядом оказался, тот все понял, пересел.
Хорошо быть молодой и три часа в воздухе целоваться так, что отсели на свободные места все, кто в креслах впереди и сзади. Тактично отсели. А новый знакомец мой аж рубаху снял, жарко стало. Молодой.
Хорошо потом провести вместе целую неделю, зная, что больше не увидишься, и не надо.
Есть вместе на ледяном ветру шашлык из осетрины, город Шевченко, ссылка поэта, Каспий, ветра. Потом гулять по улицам, которые строила вся страна, больше всего ленинградцев, там и остались. Была в гостях у некоторых, полюбили эту ссылку на берегу Каспия, прикипели.
Хорошо быть молодой, легко проститься, или сейчас кажется, что легко.
Проститься легко, он в одну сторону, мне в другую, улетать скоро…
Иду, очень хочется обернуться, посмотреть, смотрит вслед или нет. Обернулась.
Смотрит. Снова побежали друг к другу навстречу, сто первое объятие, ну теперь всё, что-то никак не проститься, никак не нацеловаться. Теперь всё.
Хорошо быть молодой. Не бояться снова обернуться, а он все стоит на фоне неестественно зеленого Каспия, по берегу которого верблюды бродят, лебеди или другие белые птицы, уже не помню, и дети казахские перекрикиваются. Как чайки. Или чайки, уже не помню, чьи крики это были. Но детишки, школьники, бегали там.
А он все стоит. Но я уже не обернусь.
Только через столько лет захотелось обернуться, надо же, какая выдержка.
Однолюб
С такими таксистами любой дурак писателем станет.
– Вы, – говорит, – на переднее садитесь, а то мне заказ передали еще один, там женщина с ребенком, подберем по дороге.
– Хорошо, переднее так переднее.
Села.
Вдруг водитель, на вид мой ровесник, плюс-минус пять лет, говорит:
– Знаете, не все пассажиры любят, когда кто-то еще с ними в машине едет. Так что, если что, вы моя мама. Хорошо? Ну мало ли… Против мамы никто ничего не скажет.
– Кто-о-о? Ваша мама? – переспросила я у ровесника.
– Ну да, – легко ответил он, и я почувствовала, как у меня стремительно седеют волосы, просто физически почувствовала.
Седеют не седеют, но точно что-то с ними происходит. Может, шевелятся. Или вдруг виться начали от ужаса. Или выпадать.
Я окончательно расхотела жить от вероломства всех друзей и знакомых, которые столько лет врали мне, что мои годы мне ни за что и никогда. Нагло, гнусно, предательски врали. Зачем?
Жизнь потеряла последние эфемерные смыслы.
Ровесник назвал меня мамой.
Через минут двадцать я незнакомым голосом спросила:
– Я что, на вашу маму тяну?
И долго на него посмотрела, а он на меня. Может, не разглядел?
Но ничто не поколебало его сыновних чувств ко мне.
– А что я могу сказать? Сестра? Так ее у меня нет. Жена? Так я однолюб.
– А вы всегда такой честный? Вас кто-то проверять будет? – все еще на что-то надеясь, спрашиваю я. – Я просто восхищена вашей честностью и патологическим однолюбством. Вы редкий… экземпляр, редкий.
– Да, я врать не люблю, – говорит.
И тут я совсем захотела выпрыгнуть на большой скорости.
Но сюжет разворачивался уж больно неправдоподобный, и я пошла на жертву ради большой литературы.
Замолчала и стала ждать развития.
– Да… – продолжает честный. – Я вчера вот вечерком приехал… Салатик себе нарезал, цикорию заварил, все полезное, натуральное… правда, согрешил, сырок глазированный съел, ну ничего…
– А почему согрешил-то? Сырок ворованный, что ли?
– Нет, там холестерина много, – отвечает.
«Вот же, – подумала я, – тоска-то какая, а не мужик! Однолюб, честный и еще питается правильно. И кто только с таким живет?»
А его спросила:
– А чего это вы сами себе ужин готовите? Жена почему не готовит?
– Так ведь один живу, – говорит.
– А как же однолюб? – оторопела я. – Кого же вы любите? Себя, что ли? Тогда да. Тогда однолюб. Молодец.
Это я так его по-матерински похвалила.
А сама думаю: «Вот это однолюб… Самого себя который любит. И верный, наверное, не изменяет».
Цирк, цирк, цирк.
Он отвечает:
– Ну почему же себя? У меня женщина в другом месте живет.
– А она знает, что вы ее любите? – уже не столько ехидничаю, сколько диагноз нащупываю поточнее.
– А кто ж ее знает, что она там себе знает… – так и сказал.
Грустно так. Как будто опять сырок внеурочно съел глазированный и простить себе не может.
Я замолчала. Жду. Расколется, еще немного…
И он продолжает:
– Вот так и живем. Тихо друг друга любим. Она у меня одна. Нету другой такой.
– Ни за какой рекой? Ни за туманами, дальними странами?
– Вы о чем? – говорит.
– Да так. Пою.
И мысленно, правда, стала петь эту песню, чтобы успокоиться как-то.
И тут молоденькая пассажирка со спящим дитем малым, та самая, подсела к нам, а я вся замерла и умерла одновременно.
– Вы не возражаете, если мы маму мою сначала подкинем? – спрашивает он у нее. И кивает на меня.
– Так мы еще за вашей мамой заедем? – расстроилась девушка.
– Это я и есть, заезжать не надо, – успокаиваю я ее.
Девушка, хохотнув, спрашивает:
– Шутите?
И добавляет:
– Ой, чего это я так громко… Ребенок проснется.
Осип и сметана
Осип приехал к нам в гости в Самарканд из Москвы.
Он был мужем покойной Шифры, маминой двоюродной сестры. Или троюродной, не помню. Шифра была очень красивая, умерла рано, и Осип, чудовищно близорукий, быстроговорящий, долго не женился. Хотя хотел.
Наконец он встретил Нонну. Нонне было сорок два, а Осипу шестьдесят пять.
Он приехал советоваться с моим папой, специалистом по женщинам.
Однажды я подслушала, как Осип спрашивает, как повысить свою мужскую силу, чтобы осталась с ним навсегда молодая Нонна. И полюбила его не только за эрудицию и душу. «А и за мускулы», – подумала я тогда, еще ребенок.
«Правда, она в очках, Нонночка, – говорил сильно близорукий, с огромными круглыми стеклами, лупоглазый и плюющийся от быстрой речи Осип. – Но сорок два года!»
– Что посоветуешь? – спрашивал он моего папу.
– Ешь сметану, – отвечал папа.
– Сметану? И все?
– И все, – отвечал папа. – Только покупай каймак, в нем ложка стоит. Сначала ложка.
– А потом?
– А потом… Я не сторож тебе. Но ешь каймак, наворачивай.
Каждое утро Осип спускался с четвертого этажа, покупал у утренней таджички около Регистана банку каймака, жирного, ложка не сразу входила в него, а уж если входила,
