Что-нибудь такое - Алла Львовна Лескова

Надька была молодой облезлой курякой, похожей на детдомовскую. Ни кожи, как говорится, ничего. Только беззлобность.

Надька, выходи из туалета, иди работать, Аба Меерович пришел, чертежи ему нужны. Целый список принес.

Аба был всегда веселым, в маске хохмача, рассказывал один и тот же анекдот и сам же смеялся.

Надька вышла в помятом коротком платье, одернула его, ножки тонкие, кривые, Аба обдал ее пустым взглядом, рассказывая свой вечный анекдот.

Вдруг все замолчали. Это вбежал наш непосредственный молодой начальник. Сначала в комнату, как обычно, ворвался запах его застарелого пота, потом он. Это был недавний комсомольский работник, не справился с комсомолом, и его отправили на понижение – имитировать бурную деятельность, активно потея, до тошноты.

Институт, домики его отдельные, находились прямо на берегу залива, и в обед, летом, мы сидели на теплой гальке или лежали, дышали морем и замирали от красоты. Работа на берегу моря – это было самое лучшее в ней.

Генеральный был редким мужчиной, красавец, швед такой. Или норвег. Холеный. Спокойный. И жена там же его работала, пара замечательная. Тоже красивая и все как надо. Два сапога. Все любовались и завидовали. Мужчины ему, а женщины ей.

Только я им не завидовала. Потому что Надька в туалете, прикуривая одну сигарету от другой, рассказала, что генеральный в нее влюблен. И подробно описывала доказательства его к ней любви, места, где они встречаются, как он нежен с ней, как он ей целует каждый пальчик на худющих кривоватых ногах. Только могила! – повторяла Надька, и понятно стало, почему ей было не до работы. Ее глаза, совсем никакие, только беззлобные, часто затуманивались внезапно. Вспоминала, наверное. Или предвкушала.

Через время все узнали об этом романе и ахнули. Жена-красавица уволилась. Но сначала ее увезли с инфарктом прямо с работы.

Через пару лет я встретила ее, такая же красивая, только глаза, как окна без стекол в разрушенном бомбежкой доме.

Звуки в ночи

Ночами природа вздыхает, я слышу. Окно всегда приоткрыто, и, как только выключаю свет и все приборы, как будто вздыхает кто-то там, и все время льет с крыши, то дождь, то растаявший снег, и явственные вздохи.

Деревьев ли, уставших от тяжести снега на ветвях. Кошек, которые спят прямо под нашим полом, в подвале, спят и вздыхают, снится им что-то. Еда или мама. Или любимый облезлый кот.

Или ветер так охает, как будто устал все время быть ветром, в движении устал, охает, холодно ему от самого себя.

Иногда – я ложусь под утро – пройдет кто-то прямо под окном и вздохнет так тоскливо, громко, отчаянно, с выдохом боли одному ему ведомой. Кто еще по ночам ходит быстро так, как после крушения какого-то? Люди только такие крушения друг другу устраивают.

Или вдруг собака завоет высоким звуком, точно не волк, щенячий вой такой, от страха, наверное, от холода и собачьей тоски… От голода.

Но это вздыхают точно не соседи.

О, я знаю все их вздохи, покашливания и другие простые человеческие звуки.

Это не они.

И птиц много утром, все верещат, хором, перебивают друг друга, и часто думаю: как им не холодно в такой мороз? Почему на юг не улетели? Как можно согреться таким опереньем? А еще и поют. Или плачут. Или ругаются, кто ж их поймет.

Лермонтова

Юрий Михайлович Лотман говорил: «Лермонтов, даже когда мороженое ест, ему плохо».

А моя подруга из Пушкинского дома про него, Лермонтова, сказала как-то: «У него только парус и белеет…»

Вот такой был, да, не солнце, не солнце… Даже мороженое не помогало.

Недавно встретилась с однокашником, он меня спрашивает – помнишь? И называет имя. Нет, говорю. Ну, мы ее называли Лермонтова, напоминает он. Она всегда на вопрос «как дела?» отвечала «плохо». Все привыкли к такому ее ответу и отвечали: «Это хорошо, что плохо».

А однажды пришла новенькая, которая не знала нашу Лермонтову, и говорит:

– Здравствуйте, как дела?

А та отвечает:

– Плохо.

Новенькая расстроилась, трепетная была такая, и вот как бросишь человека, когда ему плохо. И стоит около нее, по плечу гладит.

– Ну, почему плохо? Посмотрите в окно…

– Оно грязное, – не поднимая головы, отвечает Лермонтова.

– Зато там уже солнышко светит, – пытается прорваться к Пушкину в Лермонтове новенькая.

– Фу, меня сейчас стошнит, надо же такое сказануть – солнышко! Солнце, а не солнышко приторное ваше…

Новенькая оглянулась на нас, а мы с восторгом наблюдаем эту сцену, жестокие были.

Новенькая не сдается:

– Ну ладно, посмотрите, солнце уже… светит… ярко…

– Слушайте, солнце и должно светить, вот новость тоже.

– Так порадуйтесь! – воскликнула новенькая. – Весна скоро, ручьи зажурчат, весне дорогу… Дорогу!

– Ты дура… что ли? – подняла на нее тоскливые глаза Лермонтова. – Ручьи… Весне дорогу! Мама дорогая… дурища какая-то….

Мы продолжаем наблюдать.

Новенькая оказалась стрессоустойчивая. Голосом крепким вдруг говорит:

– Вам надо книжку хорошую почитать! Там много мудрости. И вам станет легче.

– Книгу я одну только читаю, – отвечает Лермонтова.

– Какую? – новенькая обрадовалась, что неожиданно завязался диалог.

– Свой паспорт, – отвечает Лермонтова.

– Па-а-а-спорт?! И как? Рекомендуете? Интересно?

– Ваш – не знаю. А мой интересный. Там есть все про меня. Имя, фамилия, отчество и место рождения. Год рождения. Адрес прописки. Дата выдачи. Отделение милиции, которое выдало паспорт. Число. Что еще надо? Самая любимая книга, да еще фотография моя. Вижу только себя, а не чужие рожи.

Новенькая замолчала. Но не сдается. Сочувственно спрашивает:

– А как у вас дела вообще?

– Плохо, – отвечает Лермонтова.

– Сегодня или всегда? – уточняет новенькая.

– Сегодня и всегда. До дней последних донца. Светить и никаких гвоздей. Вот лозунг мой и солнца, – говорит Лермонтова.

– Вот! Вот! Вот уже и про солнышко заговорили! Все наладится, честное слово! – новенькая вновь встрепенулась.

– У меня все налажено, отстаньте со своим дурацким солнышком, тошниловка какая-то…

Тут заходит преподаватель в аудиторию и спрашивает у всех:

– Здравствуйте, как дела?

Все отвечают – хорошо, а Лермонтова – плохо.

– Это хорошо, что плохо, – говорит преподаватель.

А новенькая совсем ошалела и заплакала.

– Зачем, – говорит, – я только перевелась сюда… Говорили, что такой старинный университет, а тут дурдом. Плохо – это хорошо… Хорошо – это плохо… А солнышко вообще мат.

А Лермонтова отвечает:

– Плохо, что перевелась. Очень-очень плохо. Очень.

…Напомнил мне эту Лермонтову однокашник, мы смеялись громко, тут официантка подходит и спрашивает тревожно:

– У вас все в порядке?