Великое чудо любви - Виола Ардоне
А он сперва покраснел, потом побелел, потом стал серым, как стена, и рухнул на пол. Гадди вставил ему в горло трубку, чтобы вызвать рвоту, и, продержав неделю в изоляторе, отправил к Лампочке. Жаль, мышцы так и не выросли. Я посоветовала ему в следующий раз попробовать «Ариэль»: «Мистер Пропер» явно не усваивается. Ага.
В общем, спичек мне так и не досталось. Однако, как всегда говорила Сестра Мямля, если не отвечают святые, имеет смысл молиться напрямую Господу Богу. А Господь Бог здесь – Гадди. Месяц назад, во время очередного обхода, он достал из кармана халата коробок спичек, чтобы зажечь свою трубку: первая чиркнула впустую, вторая чиркнула впустую, загорелась только третья. Когда он ушел, я первым делом поставила правую ногу на брошенные спички, проковыляла, шаркая тапочками, в палату и запинала добычу под кровать. А ночью, поцеловав шерстку Жилетт, попробовала их зажечь. Первая оказалась совсем без головки, серы на ней не было ни крошки. Зато на второй еще оставалось красное пятнышко. Стоило мне чиркнуть им о неровную плитку пола, как тут же возник крохотный огонек, принявший, благодаря смоченному в спирте ватному тампону, форму сине-желтого шарика. Я уронила его на подушку, бросив туда же простыню и трое трусов, лежавших в тумбочке, и пару мгновений спустя лицо обдало жаром. У меня потекли слезы, но не такие, как в тот день, когда меня отняли у матери или когда Сестра Никотина поставила меня на колени на горох за то, что я кричала во дворе, мол, Бог прекрасно знает, где она прячет табак: в серебряной дароносице, доставаемой только по большим праздникам.
Нет, мои слезы были слезами радости, ведь из-за пожара нас всех должны были выгнать на улицу. Так я бы снова увидела Мутти и осталась бы с ней в Полумире навсегда.
Вскоре пламя стало понемногу утихать. Я бросила в него простыни своих соседок и даже, пораспахивав тумбочки, скормила ему их нижнее белье. Огонь сперва рос, потом снова уменьшился, но к этому моменту мне больше нечего было ему дать, поскольку, по правде говоря, в палате ничегошеньки не осталось. Только тлели в углу тряпки, а дым мешал дышать.
Все остальные спали как убитые тяжким сном Серого леденца, их ведь никто не научил, как прятать его за щекой, а после сплевывать, не глотая. Поскольку окна зарешечены, я бросилась к двери, но обнаружила, что она заперта снаружи, и принялась звать на помощь, колотить по дереву, пока не разодрала костяшки пальцев. Никто так и не пришел. Окажись этот пожар больше, чем краткой вспышкой, мы все, укрывшиеся под одеялами, как непослушные девчонки, не желающие вставать в школу, сами того не подозревая, перешли бы от обманного сна к настоящему, вечному. Хотя на самом деле непослушной была одна только я.
Огонь потух, помощь из других отделений не явилась, и Мутти осталась так же далека, как Королева Королевишна. Я стащила из чужой тумбочки сорочку и снова легла спать. А наутро пришли сразу трое: Гадди, Лампочка и новый докторишка, встрепанный, с рыжеватыми усиками и в линялом халате – я даже сперва приняла его за чокнутого. Чокнутого, который возомнил себя врачом. И здесь таких пруд пруди!
Лампочка звала его Чудом, но не понятно было, настоящее ли это имя или выдуманное, вроде тех, что изобретаю я. Не-чокнутых временами вообще сложно понять, они считают, что знают все на свете. Но на самом-то деле они тоже кошки. Только шерсть у них посветлее, и в здоровой стае их сразу не заметишь.
– Кто это сделал? – с ходу заорал Гадди. – Чем раньше сознаетесь, тем лучше для всех! Иначе врачу, – тут он поглядел на Лампочку, – придется поработать сверхурочно! Поджоги устраивают бандиты, а не сумасшедшие! Для таких есть специальное место, называется «тюремное психиатрическое отделение»! А не этот люкс-отель, где вы как сыр в масле катаетесь!
Новый докторишка открыл окно ключом, чтобы выветрить гарь, после чего оперся спиной о решетку и пригладил усы.
Лампочка, ткнув мыском туфли остатки сгоревших простыней, скривилась, будто в углу что-то сдохло. Она недавно сделала химию под блондинку из «Ангелов Чарли»[13], но волосы все равно кудрявились, как наэлектризованные. Ага.
Гадди оглядел нас одну за другой с тем же отвращением, с каким Лампочка трогала тряпки. Я и не знала, что для преступников существует свой Полумир, хотя, возможно, именно там мне и следовало бы оказаться. Потому что именно я сожгла чужие трусы и предложила Мистеру Проперу глотнуть моющего средства. И потому, что я никогда, никогда и еще раз никогда ни в чем не признаюсь.
– Ну? – спросил Гадди. Но, поскольку чокнутые еще не до конца проснулись, никто не придал этой фразе значения: все восприняли ее, как голубиный помет на подоконнике, который рано или поздно смоет дождем. Кто-то, подкравшись к куче горелого тряпья, по примеру Лампочки потыкал ее ногой. Я в ту сторону старалась даже не смотреть, чтобы себя не выдать. Как в той рекламе: «Кто украл мое варенье? Он-ска-жет-сам!»
Нет, я буду молчать. Молчать, даже если меня отправят к глюконавтам, даже если засунут в карцер, даже если станут бить током. Молчать, как тот попугай с желтым клювом.
– Пусть виновная сделает шаг вперед, иначе пострадают все, – взревел Гадди.
Я изо всех сил старалась не встречаться с ним взглядом и в итоге уставилась на нового врача, что правой рукой все приглаживал усы, а пальцами левой барабанил по стеклу. Потом потерла горбинку на носу пять запятая семь раз,
