Двоюродная жизнь - Денис Викторович Драгунский
– Театр, – выдохнула Эстер.
– Да, – сказал он. – «Мир – театр, а люди – актеры». Но ничего страшного! Актеры тоже люди. Актеры могут любить помимо ролей. Я знаю Гамлета, который счастливо женат на Офелии!
– А вот скажите, – вдруг спросила она. – Где вы учились?
– Актерскому мастерству? У Ласло Банфи! – гордо сказал он, но вздохнул и добавил: – Хотя, если честно, это был двухмесячный курс. А так-то я окончил Политехнический. Экономика легкой промышленности. Видите, я ничего не скрываю.
– Прекрасно! – сказала Эстер, доставая визитку. – Я служу в банке «Европа-Инвест», заведую департаментом. Приходите ко мне на собеседование.
– Нет! Я артист! – он отпихнул ее руку; визитка упала на пол.
– Что ж, – сказала Эстер. – Рада была познакомиться.
над полями да над чистыми
Мира и Мура
Когда-то здесь – между станцией метро и трамвайным кругом – был небольшой рынок. Несколько тесных рядов – палатки, киоски, стекляшки и просто прилавки, сверху покрытые то фанерными козырьками, то полосатой парусиной, то кусками пластика на металлических рейках. Овощи, фрукты, мясо, молоко – но и всякие хозяйственные мелочи тоже. Лампочки, например.
Он как раз покупал лампочки. Даже не покупал, а выбирал. Рассматривал, что там выставлено на полках за спиной у продавца.
– Мура! – услышал он.
Обернулся.
Сзади стояла женщина – его возраста, то есть сильно за сорок. Честнее сказать – к пятидесяти. Смотрела на него пристально, будто стыдясь спросить – «узнал»?
Узнал.
– Мира? – спросил на всякий случай. Она кивнула, он протянул к ней руки, взял ее за плечи, придвинул к себе, легонько обнял.
Она засмеялась, обнимая его в ответ:
– Что, сильно повзрослела?
– Не сильней, чем я.
Она чмокнула его в щеку. Он ее – тоже. Астматический запах духов. Отступил на полшага. Посмотрел на нее быстро, но внимательно. Да, повзрослела. Обдергалась, извините. Он тоже не помолодел и тоже не в «Бриони».
Но не в том дело, господи!
Он вдруг почувствовал мороз на щеках. Вспомнил, как они ездили компанией на дачу к однокурснику Василькову – у того родители в командировке. Зима. Скрипучий искрящийся снег. Огромный дом. Камин. Много комнат. Луна в окне второго этажа. Верхушки елок. Картинка! И гадчайшее чувство одиночества, брошенности, ненужности.
Мура и Мира.
Он – Саша Муромцев. Красивая фамилия, кстати. Никакого отношения к знаменитому дворянскому клану – но все равно приятно. Кстати говоря, Мурой его прозвала она. Почему? Да так. Когда впервые познакомились, на первом курсе. «Я Мира, а ты будешь Мура! Мира и Мура, а?» То есть сразу как будто пристегнула к себе.
Мира Захарова. Почему Мира? Нет, не еврейка. Папа так назвал. Профессиональный советский «борец за мир». Но не из Комитета защиты мира, что на проспекте Мира, – забирай выше, из Всемирного совета мира… Сначала Вена, потом Хельсинки. Всякие Пикассо, Арагоны и прочие Жолио-Кюри. Мира родилась где-то там и прожила в Европе чуть ли не десять лет.
– Ну, что ты, как ты? – спросил он.
– Пригласил бы девушку в кафе! – ответила она.
Там рядом была «Шоколадница».
Сели.
– А ты как?
– Нормально, – сказал Мура. – Жена-дети. Живу тут недалеко. Вот, вышел пройтись. Замдиректора издательства. Небольшое, но нам с ребятами хватает. Плюс разные совместные проекты.
– Отлично! – сказала Мира. – А я как раз перевожу!
– О! – Мура бодро поднял брови. – Романы? Или нон-фикшен? С какого?
– С немецкого и финского. Романы тоже, в том числе.
– Хорошо. Ты лучше о себе расскажи.
Она рассказала. Хотя могла бы и не рассказывать, Мура все и так увидел, по ее плащу, сумочке, ногтям и особенно – по туфлям. И еще – по удушливому парфюму. «Не увидел, а учуял», – в уме произнес он.
Итак, был муж – она нарочно отчетливо произнесла его имя-отчество-фамилию, чтоб Мура понял, что это не Коля Бахарев, к которому она от него убежала на глазах всей компании, в новогоднюю ночь, на даче у Василькова. Добавила, что Коля Бахарев пропал в конце девяностых. «Кажется, – она прищурилась, – пропал от слова “совсем”, ты меня понял?» Мура понял. Она продолжала. Папа давно умер. Мама тоже. Много лет был муж, есть дочка, которая уже выросла; мужа выгнала, потому что полная бестолочь, хотя поначалу папа его одобрил: перспективный молодой человек. «Бездельник, почти что альфонс, и даже хуже, чем сволочь, потому что придраться не к чему», – зло улыбнулась Мира.
– Эх! – сказал Мура и тоже хотел улыбнуться, но не сумел, только губы дрогнули.
На секунду забылись все годы, и вся жизнь куда-то ушла из памяти, и захотелось обнять Миру – но не так, как полчаса назад, осторожно за плечи, а как следует, сильно прижать ее к себе, поцеловать и прошептать: «все будет хорошо», и сделать так, чтоб у нее – и у него с ней – все на самом деле стало хорошо.
Да, это мелькнуло буквально на секунду – он ничего не сказал, даже не вздохнул, не пошевелил рукой ни на миллиметр, но Мира будто почувствовала его смятение и вдруг, ни с того ни с сего, как бы с чистого листа начиная, спросила:
– Скажи, а ты правда меня любил?
– О, как я тебя любил…
– Да. Я знала.
– Ну вот видишь! – Мура слегка развел руками и наконец улыбнулся.
Улыбнулся добродушно, дружески и чуть-чуть покровительственно. Так улыбается друг юности, который выбился в большие начальники и вот случайно встретил своего оголодавшего однокурсника, выслушал его невзгоды и, кажется, готов предложить ему помощь.
Мира поймала эту улыбку и сказала:
– Разумеется… – и замолчала.
Он вдруг снова почувствовал зиму, ночь и загородный мороз – хотя сейчас был теплый сентябрь, пять часов дня самое позднее.
Они ехали на Новый год к Василькову, обоим было ясно и понятно, что должно случиться в эту ночь, – они специально решили, что все у них начнется с первого января, с первого дня нового года. Боже, как сияли ее глаза, сбоку подсвеченные луной, как бы насквозь пронизанные серебряно-синим светом ночи, когда они вышли из маршрутки и шагали, нагруженные сумками с вином и закусками, по улочкам дачного поселка, и во всех окнах переливались огни новогодних елок, и кто-то весело перекрикивался с соседями, с крыльца на крыльцо, и мороз щипал щеки. На даче Васильков сразу
