Последний снег - Стина Джексон
Видар ждал ее в темноте комнаты. Запах она почувствовала прежде, чем увидела его: запах мазей и перегара. На столе горела свеча, но сам он сидел в тени, лица не разглядеть.
— Почему ты здесь? — спросила она.
— Тебя жду.
— Ночь на дворе. И чего меня ждать?
— Я сижу тут с твоей матерью и размышляю о том, как вы чертовски похожи друг на друга.
Лив сделала шаг вперед. На столе стояла фотография матери. Земля поплыла под ногами, и она была вынуждена опуститься на стул. Теперь они с отцом сидели напротив друг друга. Лив могла догадаться, что написано на его лице. Выпив, он представлял, будто Кристина, мать Лив, жива. Ему казалось, что она рядом с ним, что они вместе.
— Мама умерла, — сказала Лив, но слова пролетели мимо.
Видар налил самогона и подвинул стакан в ее сторону, приглашая присоединиться.
— Знаешь, что она сказала мне перед свадьбой?
— Не так громко — Симона разбудишь.
— Так вот. Она сказала: «Не позволяй темноте забрать меня. Следи, чтобы моя голова оставалась над водой. Не дай мне утонуть».
Алкоголь развязал ему язык, речь лилась, как песня, от которой по спине бежал холодок. Лив поднесла стакан ко рту, задержала дыхание и выпила одним глотком; пищевод обожгло огнем.
— Я сделал ей ребенка, — продолжал Видар. — Я хотел ребенка, но не понимал, чем это может для нее закончиться. — Подбородок у него дрожал, из носа текло.
Лив смотрела на пламя свечи, мечтая оказаться где угодно, только не здесь. Заткнись, я не желаю это слышать. Но она не осмелилась сказать это отцу. Сидела неподвижно, чувствуя, как он снимает с себя черную вину и перекладывает ей на плечи. Невыносимая тяжесть.
— В день, когда ты родилась, Кристина ушла в себя. Не хотела ни с кем говорить. Врачи сказали: запаситесь терпением, все наладится. Но ничего не наладилось. Ее уже не было с нами. Как если бы она умерла при родах.
Рот сыпал словами, как камнями. Столько раз она слышала эту историю, могла бы и привыкнуть. Но нет. Лив испытывала вину за то, что убила свою мать. «Самоубийство как следствие послеродовой депрессии» — было записано в медицинском журнале. Ключевое слово — «послеродовая». Не будь этих чертовых родов, не будь Лив, та женщина, ее мать, была бы жива. А теперь Лив приходилось нести на себе вину за то, что она сделала, едва родившись.
Видар потянулся за трубкой. Он был умиротворен. Ему доставляло удовольствие напоминать Лив о ее вине. О жизни, которая была на ее совести.
Она сжала рукой горлышко бутылки, наполнила стакан наполовину и снова махом выпила содержимое; часть пролилась на грудь — так сильно дрожали руки.
— Ты этого не видишь, — продолжал Видар, — но ты носишь в себе ту же темноту, что и твоя мать. Я вижу, как эта темнота терзает тебя изнутри, как пытается выманить из нашего мира.
— Не знаю, о чем ты говоришь.
— Я не могу привязать тебя к этому месту. Ты уже взрослая. Но позволить тебе обманывать себя я не дам. Мой долг не допустить, чтобы ты дала запудрить себе мозги одному из тех козлов, к которым ты бегаешь по ночам. Только через мой труп.
Он нагнулся вперед, и она увидела изможденное старческое лицо. Во взгляде светилось одиночество.
На нее накатились воспоминания, о которых ей больше всего хотелось забыть.
Взгляд устремился к окну. Ночь… В молодости эта бесконечная ночь душила, но теперь стала ее убежищем, ее защитой. Лив видела свое отражение в стекле — и видела ребенка, которому выпало несчастливое детство, ребенка, взывавшего о помощи.
Она резко вскочила. Пламя свечи задрожало. Алкоголь уже успел проникнуть в кровь, и она, пошатываясь, повернулась к отцу спиной.
— Я не Кристина.
Дойти она успела только до порога. За спиной раздался грохот. Обернувшись, увидела на полу осколки стакана. Видар протягивал к ней руку.
— Если ты меня бросишь, я за себя не ручаюсь.
Лив лежала в холодной кровати, когда на лестнице раздались тяжелые шаги, сопровождаемые хриплым дыханием. Она нащупала нож под матрасом. В щели под дверью — мечущаяся тень. Она замерла. Смотрела, как дергается дверная ручка. Сперва осторожно, потом сильно. Дергал так, что дверь грозила слететь с петель. Вся в холодном поту, Лив схватила нож обеими руками за рукоятку и прижала к груди. Но замок выдержал. Он с руганью отпустил дверную ручку, но с места не сдвинулся — стоял под дверью, одинокий, неприкаянный…
Прошло много времени, прежде чем он ушел, оставив ее в покое. И еще больше, прежде чем она отважилась закрыть глаза.
Ваня аккуратно намазала варенье из морошки на блинчик. Затем проделала то же самое со сливками, свернула тонкий блинчик трубочкой, следя, чтобы начинка не вылилась, откусила и улыбнулась от удовольствия.
— Бабушка говорит, что тебе нужен свой дом. Люди не живут в гараже.
Лиам смазал сковородку маслом и набрал теста половником.
— Бабушка права, — сказал он, — в гаражах живут машины. Я построю нам с тобой новый дом, тебе нужно только потерпеть.
Ваня облизнула перемазанные вареньем губы.
— А мы покрасим его в зеленый цвет?
— Зеленый?
— Да, как северное сияние.
Лиам перевернул блинчик одним ловким движением и улыбнулся девочке.
— Конечно. Наш дом будет цвета северного сияния.
Ваня расплылась в беззубой улыбке, от которой у него пело и порхало в душе. Словно солнце выглянуло посреди зимы. Лиам жил над гаражом во дворе с семнадцати лет. Там, без мамаши и собак, ему было спокойнее. Они спали на диване, который в разложенном состоянии занимал почти все пространство. В углу уместились плитка, холодильник и кухонный столик на двоих. Жить можно, но окно выходило на псарню. Вой и лай не давали расслабиться. И запах бензина, проникавший сквозь щели в полу. Для ребенка неподходящее место. Ване нужна своя комната, своя постель. И его долгом было обеспечить дом своему ребенку. Это все, о чем Лиам мог думать: о доме для дочери.
Они как раз доели последний блинчик, когда дверь распахнулась и в комнату ввалился Габриэль. Упрямые лохмы запихнуты под бейсболку. Лицо скрывалось в тени козырька. Ваня с визгом бросилась ему навстречу, он подхватил малышку
