Адаптация - Клара Дюпон-Моно
Старший хандрил. Он не прикасался к диванным подушкам, которые еще хранили след малыша. К реке не ходил. Не составлял списки, изменил свой утренний распорядок. Не торопился домой после школы, поскольку никому больше не нужны были ни подгузники, ни морковное пюре. Подстриг волосы, начал носить очки. Стал заниматься в старших классах со всей серьезностью, на которую только может быть способен талантливый подросток. Его окружали те, кто когда-то возвел преграду между ним с малышом и всеми остальными людьми. Но с ними нужно было как-то существовать. Он знал это. Он общался столько, сколько было необходимо для социализации, но дружбы и привязанностей не заводил. Особняком не держался, всегда находил, с кем пообедать в столовой, бывал в гостях. Он был по природе одинок, но в одиночестве не оставался. Он постоянно себя контролировал. По утрам плакал, потому что, как только открывал глаза, слышал сначала шум реки, а в следующую секунду понимал, что в двух шагах от его комнаты стоит пустая кроватка. И сердце у него каменело, он чувствовал, как оно физически уменьшается, становится тяжелым, а потом взрывается мелкими осколками, которые впиваются в новый день. Он дотрагивался до груди и каждый раз удивлялся, что у него не пошла кровь. Тяжело дышал, садился, сгорбившись, на край кровати, опустив ноги на холодные плитки пола. Собирал волю в кулак и вставал, шел мимо детской комнаты, заглядывал в пустую ванную. На краю раковины стояла бутылочка с миндальным маслом. Он постоянно чувствовал, что малыша нет. Это было самым трудным. Больше не прикасаться к нежной бледной коже, не тереться о щеку малыша, не чувствовать его запах, не гладить волосы, не видеть темных глаз. Не приподнимать его, не касаться, не прижимать к груди, не чувствовать дыхание на шее. Жить без цветочного аромата крема. Без этой умиротворяющей неподвижности, без мягкости, без огромной нежности, которая помогала старшему жить. Кроме того, он постоянно думал о том, хорошо ли сейчас за малышом смотрят. Он страшно боялся, что брату холодно. Что в тот самый момент, когда он, старший, занимался, ехал в автобусе, собирал первые плоды инжира, малыш замерзал. Старшего терзало это постоянное параллельное существование. А еще страх, что за малышом не уследят. Поэтому он часто ходил в сад, где когда-то накрыл брата полотенцем, и смотрел на валяющиеся на земле яблоки. Он знал, что ходить сюда бессмысленно, что это лишь воспоминания, но ничего не мог с собой поделать. Так его сердце успокаивалось, так он старался не сойти с ума и на свой манер проводил время с малышом.
Однажды родители взяли его на свадьбу двоюродного брата. Он не любил толпу, ему не нравилось быть красиво одетым и вежливым. Но он умел держать себя в руках, а его родители выглядели счастливыми. Мать сделала укладку, отец склонился к жене, и она улыбалась. Старший сидел за круглым столом, поставленным на траву, смотрел на горы и думал о том, что сейчас у него передышка. Для таких, как он, праздники и были передышкой. Он поискал глазами сестру, увидел ее среди ребят, которые крутились на турнике между двумя деревьями, и вдруг услышал одну фразу, что-то вроде: «Любить — это не значит смотреть друг на друга, любить — значит смотреть вместе в одном направлении»[1]. Так сказал в микрофон свидетель. Эта фраза неизбежно звучала в каждой свадебной речи; она принадлежит вроде как Сент-Экзюпери, но старшему показалась идиотской и даже отвратительной. Подходящей для группы людей, но никак не для двоих. Как странен мир, где любовь рассматривается как цель, и до чего же жаль, что никто не понимает: любовь — это значит утонуть в глазах другого человека, даже если эти глаза слепы. Он почувствовал себя одиноко. Быстро огляделся. Люди слушали речь. Он отдал бы все, чтобы малыш сейчас был с ним. Он бы положил брата на траву и посмотрел ему в глаза. Старший вспомнил, какой шок испытал, когда на уроке французского они начали проходить легенду о Тристане и Изольде. Эти двое уж точно не смотрели в одном направлении! Они слились друг с другом, чем вызвали симпатию у мальчика, предпочитавшего математику литературе. Он прекрасно понимал, что, когда любовь сильна, никаких правил не существует.
В новой школе развившийся чуткий слух заставлял его подпрыгивать при малейшем звуке. Он ненавидел беготню, крики, матерные слова, которыми перебрасывались ребята, собираясь компаниями у школьных ворот. Но виду не подавал. От шума на глаза наворачивались слезы, и тогда ему не хватало малыша и тишины, ровного дыхания брата. «В глубине души, — думал он, — неполноценен как раз я». И мысль о том, что прямо сейчас малыш дышит, а он этого не видит, что младший брат все еще существует, но далеко от него, вызывала такую острую боль, что ему пришлось придумать способ ее заглушать. Поэтому он совсем перестал читать и сосредоточился на учебе. Науки, по крайней мере, не делали больно. Они не вызывали воспоминаний, не затрагивали чувств. Науки были подобны горе, которая стоит на месте, нравится вам это или нет, и ни о чем не печалится. Науки были точны. Они диктовали свои законы, правильные или неправильные, спокойные или беспорядочные. Старший с головой ушел в геометрические теоремы, загадки без слов, в арифметику, похожую на рукопись на примитивном языке. Тут надо было решать задачи. Они были холодными и успокаивающими. Когда он не решал уравнения, то вспоминал о монахинях и чувствовал, как в нем поднимаются гнев и ревность, которым он не мог противостоять. Поэтому возвращался к цифрам. Спустя годы он поймет, что те женщины говорили на своем языке, языке внутреннем, что они давно уже не испытывали необходимости в словах или жестах. Что они уже давно поняли, что такое любовь. Самая тонкая материя, таинственная, изменчивая, основанная на остром животном инстинкте, такая любовь чувствует, отдает, распознает улыбку благодарности настоящему и не помышляет о взаимности, эта любовь спокойна, как камни, и будущее ей безразлично.
На каникулы семья забрала малыша домой. Старший видел
