Рассказы дяди Миши, одессита - Вадим Алексеевич Чирков
Теперь по улице шел просто пожилой и грузный человек, человек, проживший жизнь буднично и незаметно, как проживают ее провинциальные бухгалтера, и никакого как бы петушиного гребня на его лысой голове никто бы уже не увидел. Он был как все мы здесь, в парке Кольберта…
Что-то в Сене произошло за эти несколько минут, но что — я не знаю. Только шел он и, наверно, казалось ему… будто навешенный когда-то с середины поля мяч не попал в ворота, и команда его проиграла англичанам, и он плетется сейчас в раздевалку среди своих футболистов опустив голову и загребая бутцами землю одесского стадиона, а люди на трибунах так же понуро расходятся по домам.
НЕТ, НО ЧТОБЫ ТАКОЕ!..
Дядя Миша без шуток себя не мыслит. За день до его именин мы с ним случайно встретились на Пушкинской и зашли отметить хорошую дату в винный подвальчик.
— Спасибо, — сказал он, чуть поздоровавшись, продавцу, давнему своему знакомому, — спасибо, с вашей помощью я дожил уже до семидесяти. Без одного дня.
— Поздравляю вас завтра, — ответил тот, — за что спасибо?
— Вы мне всегда, извините, недоливали.
Мы с дядей Мишей едем "тягать бички" на Хаджибеевский лиман. Топаем, тяжело нагруженные резиновыми шлюпками, по поселку Хаджибей. Утро раннее, раннее. Вдруг мой рыбак поднимает голову из-под шлюпки — он идет согнувшись — и показывает рукой на какую-то будку.
— Вы мне говорили, что любите одесские надписи мелом. Что они здесь не как везде. Эта вам нравится?
На будке написано: КАРАСИНА НЕТ И НЕ ЗНАЮ.
Снова мы идем вместе по улице, но, бог мой, как далеко она от Хаджибея, от Пушкинской! Называется — Джей. Магазины, магазины…
— Чего только здесь не продается! — дядя Миша взмахивает рукой. — Честное слово, я видел даже как-то сушеные ящеричьи хвосты — правда, у китайцев.
— Мне написали из Одессы, — продолжает он, — спросили, кушаю ли я здесь фрукты, есть ли они?.. Помните, что у нас там называлось "еврейским троеборием"? Язык, права и зубы. Так зубы, написал я старому другу, — его еще не вывезли, — поставь наперед, чтобы было чем кушать американские фрукты. Их здесь от Ф до Я, причем по пять на каждую букву алфавита.
Чего здесь нет, написал я ему, это толчка. Американцы вообще не толкаются: I am sorry, I am sorry! Excuse me very much!
Да, толчка здесь нет… Вы были хоть раз на одесском толчке?
По интонации я чувствую, что сейчас начнется рассказ дяди Миши, которого я жду.
— Он все там же, за городом, без него одесситы не могут. На него можно водить экскурсии, как по памятным местам. На толчке всегда продавалось все. Вещевой, называется. рынок. Когда появилась атомная бомба, в Одессе не поверили. Сказали: "Какая бомба? Раз ее нет у нас на толчке, ее нет вообще!"
А что за люди на толчке? Перые — торгуют. Вторые — покупают. Третьи — глазеют. Четвертые — воруют. Пятые — ловят четвертых.
Так я сегодня про четвертых. Они однажды придумали способ, как снять сливки с толчка. Чтобы сразу и много. Об этом потом в Одессе рассказывали целый год. Говорили: "Нет, но чтобы такое!.."
Комбинация у их была, как в шахматах — в три хода. Первый ход они поручили женщинам — это было по их части.
По одесским дворам пронесся слух, что на толчке появились люди, которые с непонятного зла колют народ ядовитымии шприцами. Уколют — и человек через пять минут помирает.
Новость покатилась из двора во двор, из двора во двор:
— Вы слашали?..
Потом эти шахматисты стали подбирать среди своих кандидатуры для второго хода. Ход был ответственный, его репетировали, как репетируют оперу в Одесском оперном театре.
И вот подошло то воскресенье (тогда по субботам работали). Жулики сверили часы.
Я вам немного расскажу про одесский толчок тех лет. Что там было. Смотрите. Гайки, гвозди, манометры. Туфли, сапоги, тапочки. Ножницы, мясорубки, абажуры. Чулки, лифчики, платья. Плащи, пальто, шубы. Старое, новое, ношеное. Брюки, пиджаки, костюмы. Перчатки, рукавички, краги. Лампы, провода, розетки. Шапки, фуражки, шляпы. Блузки, рубашки, свитера. Ковры, ковры, ковры. Лица, лица, лица. Мужские, женские, ни одного красивого, только озабоченные (красота — в театре). Локти, локти, локти. Толчея, толкотня, метушня, майдан, толока! Холодно, под ногами слякоть, продавцы стучат башмаками, покупатели ходят, топчутся. Пар изо рта:
— А чтоб договориться?
— Я и так продаю себе в убыток!
И издалека, еще не спросив цены:
— А дешевле?
Шуршат денежки, все — при деле. И первые, и вторые, и третьи. И четвертые, и пятые.
Рынок огороженный, пропускают через ворота, чтобы взять с каждого по рубчику за удовольствие. Над толпой пар, как крыша…
Все ходят по кругу, словно всех водит за собой часовая стрелка, и по кругу ходил тогда, весь в черном, седобородый старик, ходил и бормотал, не поднимая головы, одно и то же:
— "Кому слово? Кому слово?"
Вид у старика был благообразный, все, кто его видел, думали, что он либо проповедник, либо сектант и слово его из Библии. Либо он сумасшедший, а к сумасшедшим в Одессе относятся с уважением, почти у всех на Слободке* находятся родственники, и Слободку упоминают в разговорах так же часто, как, скажем, Фонтан или Аркадию.
— "Кому слово? Кому слово?" — старик бормотал, ни к кому не обращаясь, и наконец кто-то спрашивал: "Что за слово, отец?"
Проповедник поднимал на спросившего горестные глаза.
— "Я имею слово. Что вы здесь ищете, молодой человек? Ради чего вы тратите время? Брюки? Вон видите столб с галкой наверху? Ваши брюки как раз под ним. Всех цветов, всех размеров, так что дома вам будут хлопать в ладоши. Мое слово для вас что-то значит? Я сберег вам время? Тогда рубель…".
Старика начинали спрашивать и другие — теперь он не успевал поворачивать серебряную голову.
— Мотоциклы? Они вон там, справа от входа. Там их целый загон. От и до. И "харлеи", и "БМВ", и "Ижи", и "макашки". Я вам гарантирую: домой вы уедете на мотоцикле… У вас нет рубля поновее?
— "Шапки? Норковые и песцовые больше на руках, за них держатся, как маленький мальчик за маму, когда он видит цыганку. Идите в самый центр, вон туда, где скрещиваются провода. А ондатровые, крашеная кошка и кролик — это у забора, где заканчиваются ковры. Какую вы хотите?"
Библейский этот старик появлялся на рынке вместе с первыми продавцами, отмечал, где кто расположился, брал с них по рубчику за рекламу, говорили
