Рассказы дяди Миши, одессита - Вадим Алексеевич Чирков
Им лишь бы точка, а у нас запятая… Скульптор вылепил что нужно, пошел, прикрепил. Или приклеил — я не видел, это было ночью. Кто-нибудь светил ему фонариком, пока он там копошился. Тоже работа…
Наутро приехал начальник. На "волге". Навел критику:
— Белее! — И уехал.
А тот злоумышленник — он свое "хозяйство", видать, проверял — все заметил. "Что они имеют к моему Лаокоону?" И ночью сделал обратный порядок. Ему так больше нравилось. Одно слово — злоумышленник!
Что вам сказать? Днем древний грек был при всем своем, ночью — его всего лишали. Змеи — их ему оставляли. Утром скульптор шел смотреть — опять нету! Как корова языком! И в его мастерской, на подоконнике, теперь стояли заготовки — целая дюжина. Попробуйте объяснить гостям, зачем ему такой запас…
И начальство тоже спрашивали — почему оно не поставит у Лаокоона ночную милицию. Ответ начальника знала вся Одесса.
— А вдруг кто-то поинтересуется, по какому поводу почетный караул? Что, мол, вы здесь так бдительно охраняете? А милиция и брякнет, как она умеет брякать, что именно. Имя "Лаокоон" она может забыть. И меня тогда подымут на смех. А сверху, понятно, тут же позвонят: тебе, мол, что, кроме древнегреческих яиц, в Одессе больше нечего стеречь?..
Пускай скульптор его ловит, если встретятся, им будет что сказать друг другу!
Ну и вот, эти трое теперь были при деле: скульптор лепил, злоумышленник — этот, знай, скопил, а третий, начальник, — он занимался литературой. Его цитировал весь город.
— Что такое, — он говорил в своем кабинете, но так, что было слышно на улице, — в Одессе нельзя держать обнаженную скульптуру! Да я возле этого гревнего дрека пулемет поставлю! Как будто Преображенская — уже Конотоп! Как будто люди уже не моются в бане! Заминирую я этого Лаокоона к чертовой древнегреческой бабушке!
Знаете, что произошло в результате всей этой невыяснимой (словечко дяди Миши) обстановки? Лаокоона — от греха подальше — перенесли. С Преображенской на Пушкинскую. Его установили перед Археологическим музеем. А это рядом с Приморским бульваром, где Дюк, Пушкин и Народный суд…
Одессит не только не верит никому — он справедливо полагает, что и ему не верят. И дядя Миша завершает рассказ вот такой фразой:
— Хотите убедиться, что все было так, как я говорил? Что все было в точности? Берите самолет, летите в Одессу и идите прямо к Лаокоону. Вам его покажут. И вы увидите — таки белее. Несмотря на все старания. Или страдания. Я знаю…
ПОСЛЕДНИЙ ФИНТ СТАРОГО ФУТБОЛИСТА
— Это Сеня, — представил мне дядя Миша дядьку, сидящего c ним рядом, — тот самый, из-за которого мы все время проигрываем. Из-за него нас высаживают, как каких-нибудь салаг, хотя он давно уже играет в очках. Что ты молчишь, Сеня? Ты можешь сказать два слова в свою защиту? Я тогда буду иметь зацепку для дальнейшего разговора.
Дядька, грузный, краснощекий, что-то недовольно буркнул, я в его звуке не разобрался. Разговаривать ему явно не хотелось.
— Сеня, — не отставал дядя Миша, — или ты весь выговорился? Скажи человеку "здрасьте" и поведай, какой ты был знаменитый спортсмен в Одессе!
— А! — членораздельно произнес наконец дядька, встал, махнул рукой и тяжело пошагал к выходу из парка.
— Вот так мы переживаем на старости лет какое-то паршивое домино, — качал головой дядя Миша, провожая приятеля взглядом, — видите, что творится? Прямо Наполеон Бонапарт после поражения под Ватерлоо!
Тяжело шагающий Сеня скрылся из глаз, дядя Миша повернулся ко мне.
— Он был таки знаменитый человек, хотя в Одессе все чем-нибудь да знамениты. Вы это знаете? Нет? Тогда я вам расскажу. Кто-то был моряком и кошмарно тонул или отбивался голыми руками от пиратов, какой-то грузчик был депутатом Всероссийского съезда, кто-то своими глазами видел Мишку Япончика (он, кстати, не был похож на японца, он был пончик — маленького роста, толстенький). Героев, что живут только на улице Бебеля, хватило бы на весь Советский Союз!
А Сеня — он играл в "Черноморце". Его узнавали на Дерибасовской и в Соборном парке. Его знала вся Пушкинская улица, где он жил. Все с ним здоровались, все его спрашивали о здоровье. А кто-то говорил: "Сеня, а ну расскажи, как ты влупил англичанам гол прямо с середины поля." Этот гол помнила вся Одесса, как будто это был Тунгусский метеорит! Мальчишки со слов взрослых тоже знали за этот гол, и когда видели Сеню, что он шел с работы, просили показать знаменитый удар и подносили мяч под его правую ногу.
Вот с этой его славы и началась здесь его беда…
— Понимаете, — объяснял ситуацию дядя Миша, — если вы Герой Советского Союза, так вы носите Золотую Звезду на груди, и все ее видят. И смотрят на вас соответственно: за этим человеком подвиг. Он видел то, чего, может быть, никогда не увижу я. Если у вас нет Золотой Звезды, а что-то героическое вы все-таки сделали — вроде того, что спасли тонущего ребенка на Ланжероне, — над вашей головой имеется как бы петушиный гребень, а на лице — ожидание, что вас вот-вот понесут на руках. И каждому, кто вас видит, хочется у вас спросить, по какой веской причине этот как бы гребень?
Посмотрите на любого одессита на Брайтоне — за каждым вроде бы какой-то подвиг. Тем более, что большинство там с Молдаванки, а на Молдаванке человеку нечего делать, если он не герой.
— Ну так вот, — закончил разбираться в сложной психологической ситуации дядя Миша, — этот Сеня в Одессе привык, что его все знают и смотрят на него снизу вверх. Тот гол англичанам с середины поля сделал его жизнь осмысленной, как открытие пенициллина навсегда прославило ученого Флемминга. Там, в Одессе, его старость была обеспечена вниманием от и до. Ему говорили: "Почет и уважение!" все от мала до велика. Если он кому-то уделял минутное внимание, на того падали, как пишут в газетах, отблески славы.
И вот Сеня переехал в Америку…
И вот он идет по улице Бруклина. Кто-то здесь на него смотрит? Кто-то ему кивает? Кто-то его останавливает, чтобы спросить за тот гол англичанам, когда весь стадион так высоко подпрыгнул, что долго не мог опуститься?
Я вам скажу: он оказался здесь как бы в безвоздушном пространстве. Ему остро
