Наша Победа. Мы – её дети - Юрий Михайлов
С Иваном Михайловичем мы увиделись только поздней осенью, когда снег завалил всю область – с севера до юга. Он сказал, что был на обследовании, слава богу, диагноз болезни не подтвердился. Вспомнили Рыбачий, он, на удивление, был в курсе всех перипетий, сказал, что виноват перед мальчишками, что не смог вовремя встать на их защиту. "Надо детскую флотилию создавать на море, – размышлял ветеран, – рядом с памятными местами боёв, со сменами в календарный месяц, а то и полтора, собирать там трудных пацанов, учить морскому делу. И чтобы они создавали свой музей, где по крупицам копили памятные материалы о подвигах советских воинов в Заполярье".
Ветеран уже не увидел, как была открыта юношеская мореходная школа со своей морской базой на Белом море, с учебным судном, флотилией из шлюпок-ялов, куда собирали мальчишек из малообеспеченных и неблагополучных семей. И всё, вплоть до морской формы, обуви, тельняшек и трусов, ребятам выдавали бесплатно. Не пытаюсь сравнивать с сегодняшним днём, знаю лишь, что сорок пять дней пребывания в таком заведении на море, пусть и Белом, где, кстати, солнечных дней летом больше, чем на юге, обошлось бы семье подростка под тридцать тысяч рублей.
Конечно, сегодня мы живём в мире реальных (или нет?) возможностей, об том свидетельствуют ролики, выложенные в интернете: три семьи с детьми едут на полуостров Рыбачий на джипах – "гелендваген" и "хаммеры", в пути делают привал, водители ставят им душевую кабину, куда бежит вода с подогревом, официант разбивает мангал с крышей и печкой, со складными столами и стульями, на реке орудуют охранники с сетью – надо же попробовать свежую рыбку. Кто-то скажет: всё-таки хорошо, что они едут туда, может, походят по траншеям-окопам, посидят в блиндажах из скальных пород, зайдут в музей боевой славы, увидят, как воевали с фашистами их деды. И тогда, быть может, реально ощутят, как дорого стоят свобода и честь Родины.
А я почему-то вспомнил бедолагу-корреспондента: как бы он воспринял увиденную вдруг в дикой тундре картину с джипами, горячей водой и мангалом с крышей и печкой…
8 – Наш бессмертный полк
Отец невесты приехал на нашу свадьбу из небольшого посёлка один: мать ухаживала за своей старенькой мамой. Родом – из коренных волжан, глубинка Саратовской области, смуглостью кожи, скулами, живыми карими глазами он походил на татарина. Рот большой, губы полные, несколько навыверт, к счастью, как он подчёркивал не раз, не передались его дочери, моей жене. Конечно, он разрывался между нами и посёлком, не раз звонил жене, чтобы узнать, как там мама. Накануне, раскуривая папиросу на лестничной площадке нашего дома, он спросил: "Будут ли на свадьбе его ровесники? К чему это говорю: надо ли надевать награды?"
Я уже звал его отцом (не "папа", именно – "отец") поскольку своего родителя, рано ушедшего после войны, почти не помнил, но у нас как-то не очень складно получалось: он был старше меня всего-то на двадцать лет, выглядел молодо, всегда живой, энергичный во всех делах. Хотя оба понимали: теоретически – мы могли быть отцом и сыном, тем более, мальчишек в его роду не было, одни девочки. И он всегда с гордостью знакомил меня с близкими и просто знакомыми людьми в своём посёлке, где его знала каждая собака. Отец закончил техникум, трудился на ГОКе (горно-обогатительный комбинат). Я пошутил:
– Кроме моей мамы, с которой ты знаком, у нас не будет стариков… – и, увидев, как он разом погрустнел, поправился, – не в твой адрес камушек, она старше тебя на двадцать лет, поздно родила меня… А так, одни студенты будут и функционеры, – в то время, не найдя работы в газете, я пришёл в комсомол, занимался учащимися.
Он обрадовался, что не будет "пьяных" рассказов о войне и что из коробочки не надо доставать медали. Тогда фронтовики почти все были неразговорчивые, не любили ни награды надевать на грудь, ни языком болтать. Да и докучать кому-то на свадьбе расспросами по-дурацки бы выглядело. Но, по прошествии некоторого времени, я спросил у молодой жены, где и как воевал наш батя. Она отмахнулась, сославшись на ту же причину: отец не любит говорить о военном времени. Но фраза, что он, провоевав почти всю войну в дивизии имени Дзержинского, вернулся домой почти через три года, в сорок восьмом, меня несколько удивила.
Разговорились мы после большого застолья, устроенного родителями в честь нашего с женой приезда, когда все друзья отца уже разбрелись по своим квартирам. Он тогда ещё откровенно попросил, чтобы я повнимательнее отнёсся к мужским обязанностям: выпили прилично, надо помнить о хмельном зачатии… Я порадовал его, сказав, что жена уже беременная, и он расплакался, так тронули мои слова. Сидели мы в свободной третьей комнате квартиры и не пускали к себе женщин: курили "Беломор", у меня своих сигарет не было, но я и не страдал никотиновой привычкой, отец где-то достал настоящего чешского пива, "рихтовали", как выразился он, выпитое на застолье.
Как вышли на разговор о войне, не помню, только я увидел вдруг, что он сжался, но, видимо, понимая, поздно или рано, ему придётся об этом говорить, не замолчал, стал рассказывать медленно, с трудом подбирая слова:
– Я с 24-го… Помнишь фразу одного командующего фронтом: самая большая смертность пала на этот год рождения. Из пятерых – четверо были убиты, не закончив войны. Дивизию Дзержинского ты знаешь, я попал в неё не с самого начала войны, молод был, и угодил – прямо в Харьковский котёл. Там наших регулярных войск практически не осталось, дзержинцев бросали и бросали в атаку на укрепрайоны, где мыши невозможно было прошмыгнуть. В общем, крещение прошёл ещё то: от нашего взвода в живых осталось несколько человек, – отхлебнул пива из бокала с тонкими стенками, долго молчал, думал, наверное, как перейти к моментам службы, которые очень волновали его, – потом в заградительных отрядах был, держали солдат на линии обороны, чтобы, не дай бог, не бросились бежать. Страшно не только вспоминать, думать не хочется, а ведь ещё надо жить с этим грузом. А о переселении южных народов – не хочу даже вспоминать. Но поверь мне, говорю, как твой отец: ни одного выстрела наш взвод не сделал,
