Черный торт - Шармейн Уилкерсон
Лицо женщины выразило досаду, что бывало постоянно, когда Лин в присутствии их дочери переходил на местный говор.
Нет, Матильда никогда не ценила своего счастья. У кого-то из торговцев были жены на той стороне океана или подружки в другой части города, но только не у Лина. Она все же относилась к тем женщинам, от которых мужчина готов многое вытерпеть. Да хоть бы ради этой груди, выпирающей из рубашки… Даже то, как Матильда бестрепетно подгоняла дочь навстречу волнам, раздражало Лина и в то же время возбуждало его.
В трудные, но полные надежд годы после окончания Второй мировой войны многие парни, вернувшиеся на остров после службы в Королевских ВВС, только и говорили что о возвращении в Британию. Нередко молодые китайцы из столицы уезжали с острова во Флориду. Однако Лин не хотел снова иммигрировать, он стремился улучшить свою жизнь здесь. Матильду, которая была на два года моложе его, это вполне устраивало. Когда они оставались одни, она гладила его по макушке, говоря, что ей нравятся его волосы – черные, прямые и жесткие как щетка.
Ведь Лин мог жениться на другой. Мать в свое время хлопотала, чтобы он познакомился с «правильной» девушкой – одной из тех, кто недавно приехал из Китая. С девушкой, которая сумеет навести должный порядок в доме к китайскому Новому году. Не забудет о маленьких конвертах хунбао[5] для детей. Приготовит особые блюда, приносящие удачу. Такой невесткой гордилась бы семья, пригласившая на праздничный обед важных гостей.
Однако Лин прекрасно понимал, что Матильда не стала бы долго скучать. Чтобы найти состоятельного мужчину, ей надо было лишь обратить взор на какого-нибудь владельца отеля на побережье или на кинозвезду из тех, кто умудрился разбогатеть, хотя полжизни праздно валялся на пляже. Но вот Матильда сообщила ему, что беременна, и он понял, что хотел именно этого. Жить с Матильдой и их ребенком.
Любовь ставила в тупик, она самым таинственным образом могла запросто уничтожить человека. Да, Лину приходилось признать тот факт, что он остался один с дочерью. Их бросили.
За три года у Кови налились плечи и грудь. Она переросла всех девочек и почти всех мальчиков в округе и плавала быстрее всех. В выражении ее глаз Лин узнавал себя. Девочка была похожа на него. И дело было не только в таланте. Она не просто развлекалась. Она была настроена на победу.
Кови продолжала выигрывать, а Лин постоянно проигрывал. И что самое смешное, Лин все понимал. Он отлично знал, что нельзя непрерывно делать ставки. Нельзя тратить всю наличку на спиртное. Лин никогда не забывал цифры, держал в голове множество комбинаций, но никак не мог припомнить тот день, когда утратил способность сдерживать себя.
В какой-то момент Лина стали одолевать мысли об уехавших отсюда людях. Он начал подумывать о том, чтобы продать имущество и вернуться в Китай.
– Какой Китай? – осадил его единственный из братьев, оставшийся в живых. – Твое место на этом острове. Забудь о Китае!
И еще была Кови. Лин понимал, что не сможет взять ее с собой. У нее смуглое лицо матери, выступающий нос, английская речь. Пожалуй, со времен ее младенчества он не сказал Кови и двух слов на языке хакка[6]. Там она никогда не найдет себе мужа. Ха! Он понимал, что понапрасну теряет время, сердясь на эту девчонку, уже начинавшую кокетничать с ним. Или огрызаться, как это повелось теперь у молодых, вместо того чтобы делать то, что велено. Он догадывался, что Кови безнадежна. И все же остался.
Бухта
Пока бухта не прославилась, она принадлежала только им.
Шлеп, шлеп, шлеп.
Ни один уважающий себя островитянин не вышел бы на воду в будний день без лодки или доски для серфинга. А вот Кови и Банни могли.
Шлеп, шлеп, шлеп.
Время от времени сюда приходили поваляться на песке кинозвезды и писатели со своими гламурными друзьями, жившие в особняках дальше по берегу. Но в дневное время, когда здесь появлялись девочки, на пляже в основном было пусто.
Шлеп, шлеп, шлеп.
По воскресеньям Кови и Банни вели себя как другие пятнадцатилетние девочки, разгуливая по пляжу в бикини, тыкая палкой в выброшенных на берег медуз, закапывая друг друга по шею в песок, лакомясь жареными рифовыми окунями и лепешками из маниоки, приготовленными на открытом огне Фиши и его женой, а затем ополаскивая пальцы в прибое.
Невозможно было представить себе этот берег без Фиши. Он торговал обедами из свежевыловленной рыбы с тех пор, как отцы Кови и Банни бегали здесь мальчишками. Он видел, как отец Банни ушел воевать за Британию и возвратился из-за моря поднимать двух своих детей, в отличие от тех, кто развернулся и отправился обратно в Англию, или Уэльс, или куда-нибудь еще. Фиши не раз со смешком говорил Кови, что у него на глазах ее папаша вырос из тощего мальчугана в тощего мужика. А теперь эти ребятишки превратились в мужчин, которые, окружив Фиши с бутылками в руках, спорили о независимости острова от британского правления.
Иногда по выходным отец Кови, вместо того чтобы накачиваться спиртным, садился за руль и вез девочек с подружками на дальний водопад. Они бросались в поток, вопя от прикосновения холодных струй. «Посмотри на меня, папа! – кричала Кови. – Посмотри на меня!» Это были хорошие дни. Он, откинув голову, смеялся и хлопал себя рукой по бедру. В такие дни девочка чувствовала, что для папы она важнее, чем кучка вонючих петухов, дерущихся до смерти.
По будням Кови и Банни натягивали купальные шапочки, и Кови возвращалась к своему истинному «я».
Она впервые увидела Банни в плавательном клубе. Кови держалась на плаву, перебирая в воде опущенными вглубь ногами и повторяя про себя строчки стихотворного отрывка, который учила, чтобы рассказать в школе. Как раз в это время вошел друг папы, дядя Леонард, со своей дочерью Банни.
Дядя Леонард отпустил руку девочки и слегка подтолкнул ее к инструктору. «Просто сосредоточься, Банни», – сказал он и отошел в сторону, а Банни сделала несколько робких шагов вперед. Кови никогда не встречала ее раньше, они ходили в разные начальные школы. Но Кови видела, как дядя Леонард в своем белом фургоне подъезжает к их дому
