Вакуум - Тася Кокемами
Карина, сама не зная зачем, рассказывает Вике о встрече с Эдуардом. И ещё о том, что когда-то она решила – беременность лучше прервать.
В ответ Вика разматывает шарф и показывает ей следы на шее. Такие же, как у Карины.
– Эдуард приходил и ко мне… – говорит она и облизывает внезапно пересохшие губы. – Точно так же…
И рассказывает о том, что когда-то её тело отказалось вынашивать ребёнка и с тех пор чувство вины живёт в ней тёмным, густым облаком.
– Может ли он быть тем, кто не родился у тебя и меня одновременно?.. – спрашивает Карина и не может поверить, как такое могло прийти ей в голову.
– Эдуард выглядел взрослым. Моему сыну было бы только шесть лет, – говорит Вика и тоже удивляется своим мыслям.
– Может ли он быть тем, в кого мог вырасти?.. – опять спрашивает Карина.
Вика молчит. А Дом Скорби издаёт протяжный стон. Люди в касках останавливаются, местные перестают судачить.
– Старые трубы! – смеётся кто-то через минуту и все облегчённо вздыхают.
Карина и Вика смотрят на Дом, а он смотрит на них, из своих пустых окон, в ответ. Это его последние мгновения, к которым, возможно, он ещё не готов.
Вечером Карина и Вика узнают, что погиб один из строителей – на него упал огромный кусок крыши.
Эту ночь они решают провести вместе, у Карины.
Часы с кукушкой, которые достались ей от бабушки, бьют полночь.
– Ку-ку, ку-ку! – вылезает из часов деревянная птичка.
– Ку-ку! – раздаётся голос Эдуарда и из щели в стене начинает струиться молочно-белый свет.
Вместе со светом в дом проникает запах плесени и шоколадных конфет.
– Что тебе от нас надо? – кричат ему Карина и Вика, прижавшись друг к другу.
– Всего-то ничего… – печально басит Эдуард и тут же начинает дьявольски хохотать.
На кухне бьются чашки, в доме хлопают двери, потом Эдуард исчезает. Но его хохот стоит у женщин в ушах до самого утра. А запах, который он принёс с собой, заполняет их лёгкие, мешая дышать.
– Сами мы не справимся, – говорит Вика.
Через неделю возле дома Карины паркуется старенький минивэн. Из него выходит огромный, кудрявый и румяный мужчина – настоящий богатырь. Он помогает выбраться из машины женщине в инвалидной коляске. У неё молодое, красивое лицо, обрамлённое седыми волосами.
Карина и Вика не могут сдержать жалость во взгляде.
– Не тужите, девочки, я живу как королева! – звонко смеётся женщина, и просит спутника отвезти её в дом.
Там она оглядывается, прислушивается и говорит уже серьёзно: “Ну, рассказывайте всё по порядку”.
Смущаясь и немного отводя глаза – раньше они не верили ни во что такое – Карина и Вика рассказывают о визитах Эдуарда.
Женщина сосредоточенно прислушивается к чему-то внутри себя. От неё и её молчаливого спутника исходят уверенность и спокойствие.
– Это из того дома… – наконец произносит женщина и машет рукой в сторону Дома Скорби. – Бедный, бедный малыш…
Она что-то шепчет на ухо своему спутнику, тот уезжает на машине и возвращается с коробкой конфет и куском красной ткани, расшитой чёрными нитками.
Женщина разворачивает ткань у себя на коленях, открывает коробку конфет, и начинает шептать слова: “Аданук, пира, лути, своё, для, солдыу, дывт, ютимвыйх…” С каждым новым словом, она вынимает конфету из коробки и кладёт её на кусок ткани. Наконец, она замолкает. Коробка пуста. Женщина бережно заворачивает конфеты, достаёт из кармана золотую ленту, перевязывает ею свёрток и сообщает, что волноваться больше не о чем – Эдуарда они забирают с собой. Она так и говорит: “Мы забираем его с собой, он больше не будет никого беспокоить”.
Она подкатывает свою коляску сначала к Карине, потом к Вике – прикладывает своё ухо к их животам.
– Тот, кто не смог родиться через тебя, – говорит она Карине, – нашёл другой способ. Он живёт в Италии, в Милане, у него всё хорошо, он учёный.
– Тот, кто не смог родиться через тебя, – говорит она Вике, – живёт… – она начинает смеяться: – Он весёлый человек, такой шутник…
– Сожги, – протягивает она коробку из-под конфет Карине и та идёт во двор разводить костёр.
Когда минивэн отъезжает, Карина и Вика видят в одном из его окон белоглазого Эдуарда. Они видят, как он становится всё меньше и меньше, пока не превращается в мальчика лет десяти. Мальчик робко улыбается и машет рукой.
Карина и Вика смотрят ему вслед.
– Когда-нибудь… – говорит Карина.
– Да, когда-нибудь… – кивает Вика.
Внезапно они чувствуют себя беззаботными детьми. Детьми, летящими куда-то на огромной скорости, с карманами, полными шоколадных конфет.
Глава шестая
Закончив диктовку, Мушка спрыгивает со стола и идёт ко входной двери. Я оставила её полуоткрытой, как когда-то.
– Мушка, стой! Там открытый космос! – кричу я.
Она оборачивается, смотрит на меня, как на полную идиотку, делает шаг вперёд и исчезает среди звёзд.
Становится грустно. Я беру лист бумаги, карандаш и делаю набросок, пытаясь запечатлеть на нём последний момент. Мне долго не даются глаза Мушки. Вернее, их выражение.
Какое же это счастье – передавать свои ощущения с помощью штрихов, неровных мазков. А потом смотреть, как они постепенно вытекают за пределы бумаги или холста, заполняя собой пространство, и сливаются с ним, становясь, в итоге, его частью. Интересно, был ли у меня шанс стать художником?
Я встаю, чтобы прикрыть дверь – из космоса немного сквозит – и вижу, что звёзд больше нет, а есть вечерняя улица с очень оживлённым движением. Видимо, мне пришла пора уходить. Засовываю листки с рассказами в карман и выхожу навстречу новым странностям.
Это та самая улица, где было моё жилье с коммуналкой. Я люблю туда приезжать. С тех пор всё сильно изменилось – появились новые дома, новые лица. Но где-то, среди этих переулков, до сих пор блуждаю очень юная и очень глупая я. Каждый раз, навещая этот район, я ловлю мимолётные видения себя, быстро исчезающей за углом. И тогда я бегу, бегу, чтобы догнать это видение, чтобы взять его за руку и сказать… А что, собственно, я хочу себе сказать?
“Всё будет хорошо”, – любила повторять моя мать. Тогда мне это казалось дурацкой отговоркой, нежеланием смотреть правде в глаза. Но сейчас я тоже люблю успокаивать себя мыслью, что, действительно, всё – так или иначе – хорошо. Даже когда выглядит очень плохо. Возможно, я тоже не хочу смотреть правде в глаза. Ну и ладно! В конце концов, никто не знает, что такое правда.
Наверное, я бы сказала себе что-то вроде: “Я с тобой!” Потому что тогда мне была
