Федор Крюков - Группа Б
Но то, что говорилось, было пустое, мелкое, буднично-серое: мелко и нудно жаловались на жизнь, скучно сплетничали, перебирали свои дрязги, вздыхали, грозились кому-то — бросить все и уехать. За долгие месяцы и годы тесной совместной жизни все примелькались и наскучили друг другу, надоели и опостылели. Перевлюбились, перессорились. Изведали тернии дружбы, упивались враждой, тихой, затаенной ненавистью. И ничего, ничего не осталось неизведанного, нового, увлекающего, восторженного. Ничего даже просто занимательного, интересного, никакого возвышающего обмана… Опростились красивые позы, потускнели возвышенные чувства, стерлись и опошлились слова. И было какое-то непостижимое, странное несоответствие между величавым трагизмом совершающегося и жалкой муравьиной мелкотой участников…
В прелестной аллейке из подстриженных елочек встретили Осинину и сестру Нату. Берг вдруг вспомнил, что ему необходимо сказать что-то сестре Осининой. Сестра Ната взяла за рукав генерала.
— Вы мне нужны, м-сье женераль, — сказала она обворожительным тоном: — не бойтесь, не бойтесь, сестры Дины здесь нет, и вы — в безопасности… Н-но… опасны!.. — засмеявшись и чуть-чуть похилившись на него, пропела она: — пойдемте, я покажу вам один прэ-лест-ный уголок…
Маленькая кокетливая Ната с лисьей, смышленой мордочкой рыбинской мещаночки, умела произносить «компрэсс», «лимон» совсем на французский манер, когда хотела быть обворожительной. Умела решительно и быстро покорять сердца. Одоление начальствующих лиц предпочитала победам над рядовыми поклонниками из зеленой молодежи.
— Вы знаете? — этим липам пятьсот лет!..
Они остановились около плетеных скамеек между двумя старыми, дуплистыми липами с огромными шишками наплывов и наростов. Уголок был, правда, не лишен прелести: заросли вишенника, молодые тополя, семья елочек, уцелевших от солдатского топора, — глушь и тишина…
— Пятьсот лет! — повторила Ната: — вы чувствуете это?
Генерал поскреб бороду, поглядел вверх, на черные арабески переплетенных ветвей, кашлянул и сказал:
— М-да!.. А откуда это известно?
— Садовник говорил. Сядем… Сколько они видели?.. Садитесь же!.. У-у, и что вы вечно такой… не выспавшийся?..
Генерал посмотрел в улыбающееся личико с мелкими чертами, бледное в лунном свете, хорошенькое, дразнящее. Сел и сказал:
— Я как будто не сплю…
— Не сплю! — передразнила Ната басом. — Ну говорите же что-нибудь! Только, пожалуйста, что-нибудь хорошее… ну, такое… не пресное… Осточертело все тут! Живем вот мы все в одной комнате — девять дев, — шипим, жалим одна другую, ненавидим друг друга до чертиков… Ну, хоть бы что-нибудь не шаблонное… Такое, чтобы встряхнуться… Ну, пусть грех… Согрешила, покаялась… Эка важность! Я на своем веку погрешила… за свои двадцать девять лет… Увы, да! двадцать девять… Какого же идола вы молчите?
— Да я слушаю, — ответил генерал, вбирая подбородок в воротник черкески.
— Слу-ша-ю! — передразнила Ната и нахлобучила ему шапку на глаза. — Ну, ну! не очень хвататься! Это что за огни?
— Где?
— Где! разуйте пожалуйста, ваши глаза: во-он! во-он!..
Она опять быстрым, ловким движением сдвинула его шапку — теперь набок — и, стиснув маленькими руками его голову, повернула ее вправо, где за живой изгородью трепетали желтые отсветы огней, заметные даже и в лунном свете.
— Я уверена: это — прожектор. Но не австрийский, а наш. У австрийцев белый свет.
Генерал встал, посмотрел внимательно и сказал:
— Это огоньки у землянок… Резервная рота шестого полка… — Да… в самом деле… Ну, ошиблась. Побейте меня… Да сядьте же вы… торчит… Статуй, как говорят землячки… Она потянула его за рукав. Генерал сделал вид, что покачнулся, не удержался, — и, как деревенские парни обнимают девчат, обнял Нату и поцеловал. Она не очень сопротивлялась. Но, освободившись, сердито сказала:
— Это что еще за новости?
— Pardon… я нечаянно…
Он сделал вид, что испугался и смущен. Сел и отвернулся в сторону.
— Вот еще! Нечаянно… Я за это «нечаянно»… Сядьте, как следует!
Он сел, как указывала Ната, и поднял голову. Сквозь узорный переплет ветвей виден был серебряный Юпитер. На позициях глухо потрескивали ружейные залпы.
Гремели колеса по шоссе, одинокий голос пел долгую песню, с паузами и перерывами, чтобы прикрикнуть на лошадей. В селе лаяли собаки. Вспоминалось свое, домашнее, давно пережитое, милое… Легкая, беззаботная радость закипала в сердце.
— Звезды… — сказал он: — нет, тут хорошо…
— Еще бы! — сердито отозвалась Ната.
— Такие почтенные липы… Откуда это садовник знает, что им ровно пятьсот лет, ни больше, ни меньше?
— У него был дед, умер восьмидесяти лет с чем-то… Он говорил.
— А дед откуда знает?
— Да ведь был старый, говорят же вам!
— От восьмидесяти, даже от ста лет до полтысячи далеко…
— Убирайтесь вы!
Он взял ее руками за воротничок шубки и привлек к себе. Смеясь, она шептала: — Дина! ей-Богу, Дина идет… честное слово! Опять нечаянно?..
Кто-то в сторонке, на газоне, почтительно кашлянул. Генерал и Ната быстро отодвинулись друг от друга. Солдат с мешком на спине прошел мимо, мерзлая трава мягко хрустела под его шагами, пролез через вишенник и за живой изгородью спрыгнул в канаву.
— Картошки накрал, каналья, — сказал генерал: — тут в ямах засыпана по соседству.
— Ну, на этот раз довольно, — сказала Ната, вставая, — теперь и так сестрицы уже учли всякие возможности… Пошли!..
Дома, то есть в халупе Игнатия Притулы, загнанного с женой и дочерью в тесную коморочку, генерал долго сидел у стола в одиноком раздумье. Тихо шипел керосин в лампе, за стеной вздыхал Притула, в помещении команды, через чулан, затяжным кашлем заливался бедняга Кушнир, — доктор Картер сказал, что он безнадежен. Со стен глядели лубочные лики Богоматери и св. Иосифа, портрет Костюшки, какая-то грамота с отпущением грехов. Скучно было. Бродило в душе привычное смутное недоумение перед жизнью, такой простой и такой непостижимой…
Вошел Керимов, высокий, худой, с бородой, похожей на морковку, преображенец, и, молча нагнувшись к ногам генерала, начал стаскивать с него сапоги. Генерал хотел было сказать Керимову, что спать как будто рано еще. Но не стал сопротивляться. Оставшись в одних чулках, спросил:
— Керимов, у тебя дети есть?
— Шесть штук, ваше п-ство, — уныло ответил Керимов и уныло усмехнулся.
— Девка тринадцать годов — старшая… все девки, одни девки.
— Мм… Ну… пошли мне Кушнира.
Пришел Кушнир, сутуловатый еврей, с девичьим лицом и грустными глазами. Остановился в дверях. Генерал посмотрел на него и жалостливо сказал:
— Кушнир, может, съездил бы в отпуск? ты какой губернии?
— Минской, ваше п-ство.
— Ну вот… может, желаешь?
Кушнир тихонько кашлянул и сказал виновато:
— У меня близких родных нет, ваше п-ство, не к кому ехать. Тут мне веселей, — помолчав, прибавил он: — если бы молочко, я бы тут скоро поправился. Молока нигде не достать.
Помолчали оба. За стеной поворочался и вздохнул Притула, как бы подвергая сомнению возможность веселья тут, в разоренном и оголенном Звиняче. Смирная, грустно-покорная фигура Кушнира говорила: Просто и ясно — моя могила здесь, зачем же беспокоить людей? Генерал утвердительно качнул головой:
— Ну, иди… тебе видней.
IV. Праздники
Как в деревне, зима на позициях и вблизи позиций, время сравнительно досужное, тянулась долго, сонно, монотонно и скучно. Томила однообразием до старческого отупения, до беспричинных, исступленных слез, до стихотворного буйства. И как в деревне, чтобы скрасить однообразную жизнь по норам и закутам, ездили в гости друг к другу, придирались к праздникам, устраивали вечеринки, устанавливали — несколько произвольно — именины. Рождался состязательный задор — кто лучше угостит? у кого веселей будет? — и помаленьку время, упорный враг, с пользой и занимательно ухлопывалось на разработку замысловатых увеселительных планов и душеполезную изобретательность.
Криводубцы праздновали Татьянин день. От группы Б ездили четыре сестры, Берг, доктор Картер и все свободные от дежурства студенты. От штаба корпуса были: комендант, корпусный инженер с Костей, своим помощником, и адъютант Мурьяри. Праздник удался. Хотя в халупе было тесно, душно, жарко, хотя не хватило приборов и стаканов, но угощение было хоть куда, было много речей — не очень складных, но пылких, бодрых, благородных, рисовавших в будущем необъятные перспективы. Были и скептические речи, — не без того. Но они не помешали Макарке, по билету — студенту-медику третьего курса Макарову, отделать удалого трепака под гармонию, не помешали песенному усердию, буйному хохоту и веселым дурачествам.
