Михаил Рощин - Бунин в Ялте
Как ни странно, о покойнице и своем ночном страхе Бунин рассказал шутовски, в смешных топах, не привнося в рассказ ни одной из тех тревожных и торжественных мыслей, которые родились ночью, и в этом, вероятно, уже сказывалось влияние Чехова, или нового солнечного дня, или радости встречи,Чехов сам .позвонил утром по телефону, и тот же коридорный, еще более, чем вчера, смущенный тем, что постояльцу звонит, оказывается, сам Чехов, прибежал и разбудил стуком в дверь.
- Вот будете знать, как убегать из приличного дома в ночлежку,- Чехов продолжал шутить,- жили бы, а я уж постарался бы не стеснить...
- Да нет уж, Антон Павлович, благодарствуем, я не люблю, когда у меня в кабинете накурят, наболтают, а то еще вино примутся пить, это не по мне...
- А вам зачем кабинет? Вы, может, писатель, повести пишете? А я думал, вы у нас проездом из Франции, господин маркиз...
Так, пошучивая, выражая таким образом радость от встречи друг с другом, они прошли по саду - Чехов наклонялся к каждому утепленному рогожей кусту роз и уже окопанным Арсением деревцам - и сели на скамью на самом солнце. Чехов положил ногу на ногу, постукивал тростью по носку желтого, легкого полусапога, глядел молодо, даже с озорством и улыбался.
- Вы просто-таки как жених, Антон Павлович...
- Да? - он повернул голову почти поспешно, но с тою же улыбкой и насмешкой в прищуренных от солнца глазах.- Я вообще раздумал, но коли вы станете уговаривать, пожалуй, женюсь... Не станете? А зря. На немке лучше жениться, чем на русской, немки аккуратны, по крайней мере младенцы не будут ползать по дому и бить ложкой в медный таз...
Вот оно что! Вот отчего он так странно возбужден и нов,- видно, у них с Книппер все решилось. Неужели? Неужели он все-таки сделает это? Но зачем? И с языка едва не сорвалось вслух: зачем?
Чехов глядел весело и умно, все понимая, продолжал улыбаться и едва ли не с вызовом постукивал тростью: мол, вот так-то, батенька, сам знаю, что ни к чему, но вот так вот.
- Пойдем-ка с солнышка,- он вдруг легко поднялся и покашлял,- что-то совсем по-весеннему припекает. И не глядите на меня так жалостно, будто хороните. Выпейте лучше еще шампанского да расскажите, что нового, что вы поделываете. А умру я, Иван Алексеич,- он дотронулся до лацкана пальто тоже вставшего Бунина,- еще не скоро, лет через шесть...
Этот солнечный день оказался последним в короткой февральской оттепели. Ночью опять волновалось море,- теперь, в "Ялте", шум его слышался рядом,утром повалили через Яйлу синие тучи, и вся последующая неделя была хоть и тепла, но пасмурна, с долгими дождичками, ветрами до середины дня, ранними сумерками.
Каждый день он бывал у Чехова. Или с утра до обеда, или с обеда до позднего вечера, а то и весь день. Чехов шутливо-театрально прикладывал ладони к груди, с поклоном просил: "Не покидайте, Иван Алексеич, посидите, давайте еще о литературе поговорим..." - и смеялся глазами, насмешничал, словно снимая шуткой все то серьезное, о чем они еще час назад говорили. А говорили все время о важном, радостно обнаруживая опять друг в друге одинаковый взгляд на литературу, на писателей, на законы и задачи искусства,- эти разговоры действовали так возбуждающе, порождали такую уверенность, что потом он едва не бегом бежал в гостиницу, к столу, чтобы тут же сесть и работать. Но все написанное казалось пустым и скверным, странно-мелким, кукольным, и оказывается, надо было не писать, а думать. Думать, как писать. Как и что.
Чехов не работал тоже. Только раз или два он застал его в кабинете за его большим, очень аккуратным и чистым столом с моделью яхты и цейлонскими статуэтками; сняв пенсне, с лицом озабоченным и вдруг усталым, Чехов писал в книжечку, и однажды показалось, что запись там шла столбиком,- возможно, то была запись расходов и приходов, долгов и прочего. Это могло быть: Чехов хоть и никогда не произносил ни одной жалобы или сетованья о деньгах, но часто говорил, что сколько стоит, знал цену пуда картошки, бутылки вина, номера в гостинице.
- Входите, входите! - он тут же вставал от стола, едва ли не с радостью оставляя свою запись, выражение его менялось.- Это я разбирал почту, все идут восторги о "Трех сестрах". (В конце января, еще до приезда Чехова, в Москве была премьера, и теперь действительно шел поток писем и телеграмм об удаче спектакля.) Вот вы молодец, не любите театра, не хотите пьесу писать, а я совсем развратился театром...
И они сразу же надолго заводили разговор о театре и прозе, о современной драматургии, о той или иной книге. Часто толчок такому разговору давали газеты - бывало так, что Бунин заставал Чехова за чтением газет, в кресле, у широкого итальянского окна, верхняя часть которого состояла из цветных стекол,- и тогда принимались читать вместе, передавая газеты друг другу, отыскивая в них статьи и рецензии об искусстве. О Чехове писали много, но большею частью неверно и глупо, его это смешило или раздражало. "Опять пишут, что я нытик, ну что ты с ними будешь делать..."
Странная для писателя вещь, но Чехов почти никогда или очень мало говорил о себе, о том, что он делает, как оценивает сделанное. Тем более странная, что Бунину каждую минуту хотелось говорить об этом, и как он ни сдерживался, но говорил. И конечно же рассказал однажды горячо и убежденно, что писатель должен уметь отрешиться от всего, перестать жить, замкнуть себя, заключить почти в камеру, как это делали Флобер в Круассе или Толстой в Ясной Поляне. Или соблазны жизни, или соблазны работы, или - или. Чехов слушал серьезно, не перебивая, но по одному его взгляду за окно, на вытянутые под ветром в одну сторону верхушки акаций, вдруг можно было догадаться, что такого он не понимает. И стало почти стыдно. В самом деле, Чехов почти двадцать пять лет работает как вол, ему просто некогда было растрачивать себя на ученье бондарному ремеслу, на многолетние испепеляющие романы, на скитания, истерики, метания то туда, то сюда, на бесплодное самокопание, самовозвеличение или самоуничижение. Это не его проблема, такого он просто не знает.
- Да, конечно,- ответил, однако, Чехов вежливо и чуть улыбнулся,- какой же врач без практики? Писатель должен сидеть за столом и писать...
И от этих простых слов впору было покраснеть.
Чехов, впрочем, не забыл разговора и через день или два вспомнил о нем в такой форме:
- Вот вы говорили недавно: жить или не жить...
И затем, перейдя на свойственный ему ненавязчивый, но наставительный тон, сказал так:
- Вы, Жан, чрезмерно волнуетесь тем, что делаете. Что и как выйдет. Тщеславие необходимо художнику, но чрезмерное только может повредить. Не торопитесь. У вас уже все есть. Вы хороший писатель, ей-богу, об этом уже не надо волноваться. Вы пишете слишком емко и густо, у вас рассказы как двойной бульон, я вам уже говорил, на мой вкус это немного тяжеловато, и вы слишком увлечены изобразительностью... Но, может быть, так и надо, может быть, в этом то ваше, то неповторимое, что делает художника художником. Не держите себя за руку, не исследуйте тут же написанное, не приходите в отчаяние от того, что пейзаж или лицо вышли не так, как вы хотели. В другой раз выйдет лучше. Простите, но мне кажется, что вам всякий раз хочется шедевра (у Бунина похолодело в груди от этих слов), но нам с вами, пишущим мелкие повести и рассказы, невозможно писать шедевр за шедевром. У Мопассана и то шедевр попадается на двадцать - десять вещей, не так ли?.. Вы хотите переменить свою жизнь, но разве не она дала вам то, что уже есть у вас? И главное, у вас есть преданность правде и искусству, это самое важное...
Он помедлил, покашлял и, все-таки не выдержав долго серьезного тона, закончил шуткой:
- Я вот, старичок, поживу, а вы поработайте...
Похвала Чехова и его оценка были приятны, но разве Бунин сам уже не знал того же самого о себе и разве не догадывался именно о таком мнении Чехова? Да, в какой-то мере. И все равно из ума долго не шли и бесконечно повторялись, теша самолюбие, слова: "Вы хороший писатель, у вас уже все есть..." И снова от этой радости хотелось сидеть и писать, остаться все-таки одному, ни о чем не думать, ничего иного не желать.
Как прекрасно было общение с Чеховым. Как радостно и необходимо. Однажды он вдруг увидел это со стороны и подумал: отчего бы не написать такой рассказ или повесть? Как среди царства бездарности, среди наводнения пошлости, поднимающеюся все выше, среди писателей-политиканов, писателей-евнухов, писателей-лжецов, подлиз, мракобесов, проституток, торгашей, спекулянтов и выскочек вдруг отыскиваются двое, которые находят друг друга, друг друга понимают, одинаково рыцарски смотрят на дело искусства и в каждом слове будто клянутся один другому в верности правде. Одинокий нашел одинокого, потому что может быть одиночество печального человека и одиночество веселого и потому что неизбежно одиночество тех, кто среди общего хищничества и продажности сохраняет пусть наивные, но проверенные вечностью принципы. Я боюсь жизни и своей любви к ней, но, может быть, напротив, следует бояться своей любви к искусству, потому что я ведь, в сущности, никого и ничего на свете не люблю так, как это, и уже ничему не отдаю столько, как этому. А Чехов? Разве четвертью века работы он не отстранил, не отгородил себя от тех радостей, что доступны каждому смертному? И не есть ли то личное, простое, что он затевает теперь, только испуг, что он так и не узнает в жизни радости?.. Сидят два человека в маленькой Ялте, среди огромной страны, у зимнего моря, ведут безумные и бесполезные, на взгляд любого нормального практического господина (или мужика), разговоры, наивно верят, что слово - тоже дело и что потому слово способно помочь человечеству. Странно, смешно. Но как прекрасно!
