Александр Попов - Мальтинская мадонна
- А про Данилову измену, точно, Ваньча, знаю: ни словечком, ни полусловечком не обмолвилась перед вами. Так ведь? - спросила разрумянившаяся тетя Шура у Ивана этой ночью, наполненной до краев грустью и светом воспоминаний. Он рассеянно улыбнулся и слегка качнул головой. Галинка не могла даже представить себе, что какой-то другой мужик войдет в ее дом и будет жить, будто отец какой, рядом с ее и Данилы ребятишками. Вот она какая была! Но с одним все-таки сошлась. А что же, родимый, оставалось делать уже не молоденькой бабоньке, если от Данилы - ни весточки, ни полвесточки? Да и поскребывала в дверь недремлющая старость. Ох, как боязно, Ваньча, остаться одной-одинешенькой...
Иван эту полосу жизни матери уже неплохо знал.
Сойтись предложил солидный вдовец Марк Сергеевич. Лет на пятнадцать он был старше Галины, но крепкий, дородный и хватко-практичный был человек. Не пил, не курил, грубого слова от него не услышать было. Жена его умерла лет восемь назад, дети выросли и безбедно жили отдельно, благодаря отцу. Сам он, работая начальником крупного стройуправления, был обеспечен по маковку квартира трехкомнатная со всевозможной, мыслимой и немыслимой обстановкой, дачный участок с двухэтажным кирпичным домком; имелся престижной модели автомобиль с просторным гаражом. Но понравилось Галине только то в Марке Сергеевиче, что он был так же росл и хорош, виден собой, как ее незабвенный Данила. Любить сожителя она не могла, потому что не могла, как поделилась с Шурой, подменить своей души на другую, на такую, чтобы подлаживалась да успокоилась бы, наконец. И никаких его вещей, дач, машин и денег ей не надо было, и она ничего себе не взяла, ни на что ни разу не заявила прав. Но она была благодарна Марку Сергеевичу, что он не просил и не требовал от нее любви, каких-то жертв или клятв. Она поняла, что ему прежде всего нужна была рядом красивая молодая женщина, которая скрашивала бы его солидную, но уже свернувшую к уклону жизнь, тешила бы его мужское тщеславие. "А любовь, Галочка, - грустно иногда посмеивался он, - дело наживное".
Ни Иван, ни Елена не приняли Марка Сергеевича, угрюмились, когда он обращался к ним, тем более когда подносил подарки и угощения. И мать не просила их смягчиться, как-то, что ли, притвориться. "Каждый шаг в жизни должен быть честным, - говорила она своим детям, - потому что за все воздастся, потому что все воротится к тебе же".
Быстро взрослевший Иван в открытую называл мать идеалисткой, спорил с ней и доказывал, что в борьбе за собственное благополучие - он почему-то не любил слова "счастье", стеснялся произносить его - можно хотя бы на минуту пожертвовать принципами. Мать строго смотрела на сына и отступала, кажется, не находя веских резонов против. "Жизнь, сынок, всему научит", - иногда обрывала она полемику.
Мало-мало устроилась совместная жизнь Галины и Марка Сергеевича. Но в его шикарную квартиру она так и не перебралась, как ни уговаривал, ни увещевал он. Жила на два дома. Марка Сергеевича редко приводила в свой, а дети так и вообще ни разу не были в его квартире, хотя Иван порывался посмотреть, "как жирует советская номенклатура", - заявил он матери. Она, казалось, поджидала чего-то другого в жизни - более важного, настоящего, возможно. А может быть, Данилу ждала? Неизвестно. Она не любила откровенничать.
Марк Сергеевич на нее молчаливо, втихомолку обижался, но по-стариковски терпел. Задабривал свою странноватую сожительницу подношениями по случаю и без случая, поездками по югам и за рубеж, но Галина была стойка в своем предпочтении. А так жили, можно сказать, просто прекрасно.
Наведывалась в гости Шура и простодушно очаровывалась:
- Ой, счастливая, ой, счастливая ты, Галка!..
И больше слов не находилось у нее. И трогала своими огрубелыми, обветренными руками дорогую сверкавшую мебель в квартире Марка Сергеевича, щупала ковры, поглаживала и встряхивала меховые шубы и шапки. Всегда уезжала от Галины с ворохом ношеной, но добротной одежды, с дефицитными в те времена колбасами и консервами.
Но однажды этот искусственный, потому что в нем так и не расцвела любовь, рай закончился - Галина получила письмо с Севера, в котором суховато, вкратце сообщалось, что во время полевых работ в тайге пьяного Данилу придавило спиленной лесиной и что лежит он теперь в краевой больнице Красноярска безногий и в состоянии помрачения рассудка. "Будете, гражданка Перевезенцева, забирать или как?.."
Странно, но словно бы все годы разлуки с Данилой ждала Галина вести, что ему требуется неотлагательная помощь именно от нее. И показалось тогда Ивану - не раздумывая, не убиваясь, не кляня судьбу, понеслась она за отцом.
Детям уже в дверях впопыхах обронила:
- Ждите с отцом.
Когда ее подвели к больничной койке, она оторопела, хотя в письме ясно было сказано, что обезноживший и безумный. Лежал перед ней заросший клочковатыми грязно-седыми волосами мальчиковатый старик с безумными слезящимися глазами, изможденный, страшный, какой-то весь невзаправдашний.
- Данила... - беспомощно протянула Галина ни вопросом, ни утверждением. Настороженно, но и с надеждой посмотрела на врача - молодого, но утомленно ссутуленного мужчину.
Врач участливо подвигал бровями, собирая на высоком лбу молочковатую рябую кожу:
- Он самый, он самый. По документам - Данила Иванович Перевезенцев. Вконец опустившийся... а ведь по годам ему еще далековато до старости. Увы, более мы ничем помочь ему не можем - надо забирать или определять в дом для инвалидов. Можем посодействовать: ведь у него прописка местная, да и вы с ним, кажется, в официальном разводе...
Галина вздрогнула и так взглянула на врача, что тот, будто ожегся, невольно отпрянул, но тут же оправился и сморщил губы в недоуменно-критичной усмешке. Притворился, будто непременно нужно отойти к другим больным.
- Каждому, разумеется, свое, - изучающе посмотрел он на Галину от соседней койки, на какие-то свои мысли покачал встрепанной лобастой головой.
Галина присела на корточки:
- Данилушка, узнал ли ты меня?
Но он не узнал ее. Безобразно шевелил разбитыми, покрытыми коростами губами, зачем-то закусывая ус, и пытался высунуть из-под одеяла култышку, будто хотел, как ребенок, похвастаться перед незнакомым человеком.
- Доберемся до дому - тебе, родненький, станет лучше, полегчает, вот увидишь... Про детей-то наших почему не спросишь? Они уже большие, оба в университете учатся, сейчас у них сессия. Славные ребятишки. Ваньча обличьем в тебя - рослый да красавец, а Еленка мордашкой в меня, а вот характером в папочку - душевная да ласковая. И оба умные - уж не в меня ли одну? невесело улыбнулась Галина, поправляя одеяло на Даниле.
Он успокоился и щурился на Галину, будто издалека смотрел на нее.
- По этим глазам из миллионов признала бы тебя, Данила, хоть как изувечила бы тебя жизнь, - поглаживала она его худую слабую руку.
Но он никак не отзывался.
Как добирались из Красноярска - никому никогда не рассказывала Галина. Только Шуре однажды обмолвилась:
- Думала, с ума сойду, не выдержу. Уж так люди хотят отгородиться от чужих бед, не заметить стороннего горя и беспомощности! Порой брезгливо смотрели на моего Данилу. Но я-то физически о-го-го какая выносливая и крепкая духом, ты же знаешь, Шурка! Да?
Весь двор и Иван с Еленой из окна квартиры запомнили, как решительно, но бережно вытаскивала она мужа из такси, как, вся напрягаясь своим тоненьким, худеньким телом, брала, безногого, маленького, будто грудного ребенка, на руки и торопливо, но не с опущенной головой, шла с ним к подъезду. На лавках сидели женщины, за столом резались в домино мужчины, но ни к кому не обратилась она за помощью, словно несла свой крест, как, быть может, свыше и предуготовлено - каждому самому нести свой, единственный, несхожий ни с одним другим, как нет на земле, подмечено издавна, и людей зеркально похожих друг на друга даже внешне.
Все, казалось, онемели и окаменели, увидев ее с чем-то необычным на руках. Сразу и не разобрались - "поклажа или что такое там у нее", "голова не голова, руки не руки у клади". А когда сообразили, что надо помочь, Галина уже скрылась в подъезде и взбиралась на второй этаж.
Задыхаясь, ввалилась в квартиру, растянулась с Данилой на диване. Родителей встретили бледный, окостенело-неподвижный Иван и обморочно-бледная, заплакавшая Елена. Мать смогла им улыбнуться: мол, бывает и хуже, выше нос, молодежь!
Марк Сергеевич пришел вечером, испуганно - но зачем-то старался выглядеть строгим - посмотрел на спавшего в супружеской постели Данилу, побритого, отмытого, порозовевшего и теперь точь-в-точь похожего на старичка-ребенка.
Марк Сергеевич пригласил Галину на кухню. Потирал свои крепкие волосатые руки, покачивался на носочках и долго говорил путано, околично, а потом набрал полную грудь воздуха и как бы на одном дыхании предложил пристроить Данилу в дом для инвалидов или психиатрическую лечебницу.
