Александр Попов - Мальтинская мадонна
Галина жутко озябла и, как покойник, посинела. Григорий сбросил с плеч свою стежонку, укутал ею поясницу и живот любимой. Но сам тоже - иззябший, издрогший.
Галина сбросила с себя его стежонку. Но Григорий строго сказал, плотнее укутывая Галину:
- Думаешь, только тебя грею?
- А кого ж еще? - удивилась Галина.
- Его, - указал он взглядом на ее живот.
И снова хватило у них сил засмеяться. Крепче обнялись.
Минули гулкий мост через норовившую выйти из берегов Белую. Открылась Тайтурка с серыми цехами и дымящими трубами лесозавода, теснившимися у железной дороги деревянными мокрыми домами и огородами с высокими почерневшими заборами. Так, усыпленные и обогретые счастьем, не воспринимая унылой обыденщины мира, и проехали бы мимо Тайтурки, словно все одно было для них, куда и зачем ехать, лишь бы быть рядышком друг к другу. Очнулись, когда здорово, со скрежетом дернулся, снова разгоняясь, притихший на считанные секунды локомотив. Григорий спрыгнул на высокую насыпь, бережно принял на руки Галину.
Полная, с ласковыми заспанными глазами Груня, часа два как вернувшаяся с ночной смены, встретила нежданных гостей ошалело-приветливо. Без лишних расспросов приютила, выделила им самую большую комнату с отдельной печуркой, чтобы подтапливать, если холодно покажется, с умывальником и выходом в огород к туалету, - просто роскошество. Одинокая немолодая женщина была несказанно рада - ведь не одной теперь мыкаться по жизни, да и можно погреться возле камелька чужого счастья. До войны у Груни был муж, годков двенадцать прожили они вместе, но детьми так и не обзавелись. Погиб ее незабвенный Юрий на Курской дуге, и какой теперь мог перепасть Груне семейный фарт, если мужиков и молодым да красивым бабам не доставало?
"Вот, казалось бы, и должно было бы расцвести счастью Григория и Галины, должно было бы им стать мужем и женой, родить детей, взрастить их, построить, быть может, дом, благополучно дожить обоим до старости. И не родился бы я, а кто-нибудь другой... и тот другой - уж точно! - не ныл бы, не жаловался бы на жизнь и судьбу, как я, не занимался бы всеми этими писчими гнусностями, а жил бы без затей и себе и людям в угоду и радость. Но человек, как говорят, предполагает... а кто же располагает его жизнью и судьбой? Бог? И если так - то судьбой и жизнью каждого ли человека? Неужели мы все так вот и нужны Богу?" - размышлял взволнованный воспоминаниями и собственными умозаключениями Иван Перевезенцев, одиноко сидя у окна в домике тети Шуры. А сама она все еще возилась во дворе по хозяйству, на собаку покрикивала, шутливо переговаривалась через забор с соседями.
Галина и Григорий посидели в тот день с тороватой, разговорчивой Груней за утренним чаем, перетекшим в обед, обустроили свою комнату, а ночью у Григория, весь вечер недомогавшего, но крепившегося, самолюбиво не подававшего вида, поднялся жар. Утром - беда: он не смог встать с постели, метался по подушке. Перепуганные Груня и Галина бегали по соседям - где таблетку выпросят, где горчичник, где меду и малины. Ничто не помогало. Ночью Григорий стал задыхаться, страшно хрипеть, хвататься за левый бок. Неотложка увезла его в Усолье. Галина - с ним, хотя ее чуть не выталкивали из машины: и без нее было тесно с четырьмя тяжелыми больными, да и неположено было.
В больнице ее не допускали к Григорию, но она все равно всеми правдами и неправдами попадала в его палату. На вторые сутки врачи смирились позволили Галине ухаживать за больным, а в нагрузку поручили ей и других тяжелых по палате.
Григорий все реже приходил в сознание. Очнется - всматривается мерклыми глазами в склонившуюся к нему Галину, но не признает. Она легонечко целовала его в горячие корочки губ, ласкала, что-то нашептывая. Проходила минута-другая - Григорий снова уходил от нее.
Галина случайно услышала в коридоре разговор медсестер: сердечником был Григорий, двустороннее воспаление легких усугубило его неизлечимую болезнь, и сердцу его работать осталось всего ничего. "Вот вам всем шиш на постном масле! - отчаянно подумала Галина. - Я спасу, спасу тебя, Гришенька!" - И с отчаянной страстностью целовала его воспаленное и уже не откликавшееся лицо, словно чародействовала, вытягивая любимого к жизни.
На третьи сутки агонии Григорий затих. Галина обрадовалась, надеялась к улучшению, переломило-таки болезнь! Всматривалась в лицо любимого, держа его руку в своей, надеялась, что вот-вот откроет он глаза и попытается, быть может, улыбнуться ей. Но он остывал и бледнел.
Санитары оттаскивали ее от кровати, а она отчаянно и безрассудно цеплялась за дужку, отбивалась, царапаясь и кусаясь. Скрутили, вкололи успокоительное, заперли в кладовой, потому что в палате удержать ее было невозможно.
Что вынесла Галина - о том только сама она и смогла бы рассказать. Месяц, два ли спустя, родственники Григория подкараулили ее, избили до полусмерти, а она только об одном и просила их - бейте, куда и как хотите, но только не в живот.
Провалялась в постели у Груни недели две - с отбитыми почками, поломанным ребром, опухшая. От больницы наотрез отказалась. Радовалась спасла-таки ребенка. Груня ухаживала за ней, но порой судачила с бабами: "Похоже, помрет пацанка вслед за Гришей: ведь жизни-то в чем держаться? Не в ее же цыплячьем теле?"
Но Галина выдюжила, потому что знала - не только ради себя нужно выжить, а и Григория жизнь продлить в его ребенке.
К родителям не вернулась, потому что они настойчиво и озлобленно принуждали ее к аборту. Весной родила девочку - Татьянку. Так и сплелось ее маленькое горчащее счастье - хиленькая недоношенная дочка, похожая на Гришеньку, и тоже со слабым нутром, да солоноватые грезы о нем же, о Гришеньке.
Года два прожила у Груни. Работала на лесозаводе, багром ворочала в бассейне бревна, училась в вечерней школе, потом - заочно в Усольском техникуме пищевой промышленности, следом - в институте, но уже перебравшись в Иркутск. А в тот роковой год смерти Григория и родов стала старше сердцем лет на двадцать, но не постарела - напротив, внешне расцвела, налилась красотой вопреки всему, будто природа так и готовила ее к большому счастью. Увивались возле нее и парни, и солидные мужчины, а она никого не хотела видеть - почти восемь лет.
Почти восемь лет прожила затворницей не затворницей, но сердцу своему не могла приказать - забудь Григория! Однако глубоко в себе лелеяла мечты о любви и успехе, потому что если иначе - то лучше умереть или вообще не появляться на свет.
И Груня поругивала ее, и наезжавшая из Мальты Шура наседала: "Молодость уходит ведь, а ты - как дура!.."
Сама Шура вышла замуж и родила. Кажется, вполне была довольна своим маленьким счастьем, своим домом с поросятами и коровой, с сенокосными угодьями в пойме Белой и большим, с избытком унавоженным огородом. Не тяготилась Шура своими несомненно нелегкими ежедневными заботами о муже-путейце и ребенке, о подрастающих братьях своих и сестрах, о немощной престарелой матери. Тянулась на них безропотно, будто никакой другой доли и не ждала, а как идет в жизни, так тому и бывать.
А на Галину свалилась новая беда - умерла дочка, и семи лет девочке не минуло. Как не лелеяла мать Татьянку, как не бегала с ней по разным поликлиникам, именитым врачам да бабкам знахаркам, а врожденная болезнь одолела-таки.
Так оборвалась последняя живая ниточка к Григорию.
* * * * *
"Как хорошо сказала тетя Шура: и оставалось для моей матери в утешение только память, память сердца, а ему не прикажешь "забудь и откажись", подумалось Ивану, сидевшему у окна, но не смотревшему в него. Быть может, важнее теперь для Ивана стало то, что происходило в его душе - она, казалось, оживала после долгого онемения, заявляла о себе какими-то энергичными, бодрящими накатами и толчками.
"Хотя следует уточнить: в жизни по-разному выходит - ведь многое от самого человека зависит. Меня, к примеру, взять: была у меня любимая девушка, а надо было забыть ее, отказаться от нее, потому что карьере моей мешала. Я и забыл. И отказался. Такой я замечательный человек, - словно бы общаясь, скосил он глаза на портрет матери. Повел в улыбке щекой, но улыбка не получилась.
Увидел в стекле, как его лицо сморщилось.
"Уж не захныкать ли собралось, дитятко великовозрастное?"
С трудом, но настойчиво преодолевал Иван раздражение и прихлынувшую из каких-то притаенных уголков души горечь. А хотелось тишины и света в себе. Хотелось вспоминать, и только о матери, чтобы яснее увидеть и понять то, чего раньше не видел и не понимал. Не видел и не понимал по разным причинам - когда-то по возрасту, когда-то по внутреннему противлению, продиктованному желанием строить свою личную жизнь по другим, чем у матери, правилам и законам, подсмотренным у кого-то или придуманным самим.
Горевала Галина долго и страшно. Страшно, потому что никого не хотела видеть, чтобы разделить свое горе, утешиться сторонним участием: разуверилась и в людях, и в жизни и просто, наконец, устала. Только Шуру и допускала к себе. А та старалась почаще наезжать в Иркутск, чтобы "вытянуть" подругу и сестру из "болотины". Выхудала Галина, изжелтилась, и без того худенькая, а тут хоть никому не дыши на нее - повалится. Но время шло, и хотя не столько лечило, а подсказывало, наталкивало на простое и спасительное - ведь не откажешься добровольно от молодости и здоровья, от верных друзей, от родственников и любимой работы.
