Виктор Широков - Шутка Приапа, или Обречение смолоду
Владимир Михайлович сел на скамейку, на правый полукруг, как обычно и начал листать свой затрепанный ежедневник. Странно, что все записи в нем исчезли, как будто стертые непостижимым образом. Но он даже не успел задуматься над этим исчезновением. Знакомый книжник также пришел раньше, уже без десяти четыре, настороженно вглядываясь, он подошел и сел рядом с Гординым. В руках у него ничего не было. Всячески извинившись, он поведал Владимиру Михайловичу малозабавную историю, что обещанные книги куда-то пропали из запертой на два замка комнаты, и кроме того все доллары, лежавшие в его бумажнике, утратив природный зеленый цвет, стали чисто белыми.
Сейчас Игорь в полной растерянности скреб свою черную с проседью бородку и спрашивал совет, как лучше поступить, в какой банк обратиться с белыми банкнотами. Сумма, которую он столь неожиданно и загадочно утратил, была действительно внушительной для людей среднего достатка; к которым принадлежали или хотя бы пытались принадлежать наши герои: полторы тысячи баксов. Впрочем, у Гордина единовременно такой суммы никогда не было даже в рублевом эквиваленте, разве что до перестройки, когда у него в год выходило до пяти-шести переводных книг, что в свою очередь вызывало гнев и зависть, шум и ярость какого-нибудь бездарного Яр-Хмель-Сержантова или Ниухомнирылова.
Беседа книжников иссякла, едва начавшись. Игорь помчался искать доверчивый банк, мимоходом посетовав на ранние сумерки, резюмируя, что может быть происходит лунное или частичное солнечное затмение, о котором просто не успели СМИ сообщить. А Владимир Михайлович, расправив затекшие ноги, направился в подземный переход и через несколько минут был на хорошо знакомом месте, возле памятника Герцену, которому бир манат цена, и на который он порой в легком подпитии любил взбираться четверть века тому назад, о чем свидетельствовала даже фотография той незапамятной поры, когда они, студенты, в спецовках и касках почему-то с надписью "Госкино", рушили внутренние флигели и части зданий, фасадом выходивших на Тверской бульвар, и возводили нулевой цикл теперешнего особняка ВЛК (Высших литературных курсов).
Во дворике института было пустынно. Все двери зданий, выходившие во двор, были плотно притворены и, видимо, заперты. Единственный флигель, о котором могла идти речь в объявлении и в котором ранее располагался читальный зал институтской библиотеки, приветливо светился окнами первого этажа. Гордин неторопливо подошел к нему. Дверь флигеля сразу же распахнулась и действительно темнокожая девушка в классическом белом костюме показалась в дверном проеме.
- Мистер Гордин, не так ли? - произнесла она с легким акцентом. - Мы вас давно ждем.
Гордина окатило холодной волной безотчетного страха и в то же время невероятной смелости. Он собрался и как сомнамбула уверенно перешагнул порог. Девушка шла впереди, указуя путь. Почему-то пространство флигеля, известное Гордину по редким посещениям, но тем не менее вполне памятное, оказалось куда более обширным и извилистым.
Они шли в полутьме около двадцати минут, и Владимир Михайлович уже начал терять терпение и хотел остановиться и повернуть назад, рискуя оказаться невежливым или быть принятым за труса. Видимо, почувствовав это, девушка приостановилась и, повернувшись к Гордину лицом так, что он заметил флюоросциирующий значок на лацкане пиджака с резко выделявшимся зеленым крестиком в центре, сказала:
- Не беспокойтесь. Вам ничего плохого не сделают, сеанс терапии уже начался, и потом мы же дали вам право выбора, вы могли бы не приходить сюда, если вам страшно.
Владимир Михайлович хотел, было, возразить, отметить, что слишком много совпадений для свободы выбора, ведь он был практически грубо поставлен перед фактом, хотя, конечно, никто его конкретно не вынуждал приходить, но давление на его психику определенно оказано было, не исключая и гипнотического внушения.
Внезапно девушка остановилась перед шахтой лифта, нажала кнопку, створки кабины раскрылись, она вошла внутрь и жестом пригласила Гордина последовать её примеру.
Помедлив мгновение, он вошел в кабину, которая мягко и плавно набрала ход. Скорость явно была немалой, но было непонятно, куда летит лифт: вверх или вниз. Спутница хранила молчание. Гордину не оставалось другого, как в пандан ей не открывать рта.
Через 10-15 минут кабина остановилась, створки опять раздвинулись и темнокожий гид повлекла Гордина через анфиладу холлов, соединенных довольно узкими и короткими коридорчиками по круговому периметру, видимо, подземного здания. Тут-то Гордин отважился на вопрос:
- Извините, пожалуйста, мисс, далеко ли ещё идти?
- Нет, мы уже пришли, - ответствовала девушка, остановившись перед панелью из стеклопластика на правой стене очередного холла. Она достала из сумочки необычный ключ в виде ярко-желтого треугольника, точнее трехгранного напильника с множеством боковых зарубок и, вставив его в отверстие в панели на уровне метра от пола, повернула его против часовой стрелки. Раздался мелодичный звон и панель плавно отъехала в сторону. Девушка пошла вглубь, пригласив Гордина следовать за ней. Он подчинился и вошел в новый коридор, стены которого представляли собой гигантские аквариумы с подсветкой, в которых плескалась бесконечная водная стихия, рассекаемая пулями рыбных очередей. Аквариумы сменились книжными стеллажами, затем музейными витринами непонятных коллекций. Там были курительные трубки всевозможных видов, стеклянные и каменные пасхальные яйца, бронзовые фигурки, скульптуры из рога, серебряные изделия школы Фаберже, каменные же книжечки из полудрагоценных минералов, африканские маски и статуэтки, японские шкатулки с перламутровыми накладками, бронзовые и деревянные иконы, серебряные и золотые портсигары, перстни, серьги, всевозможные колокольчики, фарфоровые фигурки, расставленные шахматы из оникса, дерева и металла, различные ножи для бумаги: черепаховые, бронзовые, серебряные и слоновой кости. Гордин узнал в коллекциях свои же собственные пристрастия, только излишне гиперболизированные.
Пробираясь сквозь бесконечные нагромождения сундуков, ящиков, различных непонятных предметов, Владимир Михайлович запнулся левой ногой о перегородившую проход черную металлическую кочергу и с размаху упал вдоль лаза, сильно зашибив правое плечо и локоть. От невыносимой боли он зажмурился, а, может, потерял сознание и долго лежал без движения, прислушиваясь к происходящему.
Спутница за это время значительно удалилась вперед, видимо, не заметив его исчезновения, шагов её не было слышно. Вокруг было нехорошо. Сзади доносились какие-то восклицания, смех и словно бы шум потасовки.
Владимир Михайлович сел, потряс головой, правая рука висела неподвижно, кисть сжималась и разжималась свободно, но поднять руки он не мог и любое движение ею в стороны отдавалось серьезной болью. Ему показалось, что что-то подобное уже происходило с ним в другое время, в другом месте. "Le deja vu" (уже раз виденное) - так это, кажется, называется по-французски. "А дочь моя, кстати, в Париже", - совсем некстати подумал страдалец. Он с усилием сел, подтянул ноги и взявшись левой рукой за нагромождения, подтянулся и встал. Потом, пошатываясь, побрел все-таки вперед.
И странное дело: было тяжело и мутно не столько от боли, вызванной падением, сколько от настигающего шума, который давил на барабанные перепонки и порой, казалось, исходил уже откуда-то изнутри распухшего от переживаний черепа незадачливого визитера.
Владимир Михайлович на бегу (если черепашье передвижение по узкому коридору можно было назвать бегом) несколько раз оглядывался. Его воспаленному воображению чудилось, что сзади уже мелькают фигуры неизвестных преследователей, заманивших его в непонятную ловушку. Казалось, в затылок упирается жаркое дыхание первого из них, но при более тщательном вглядывании никого не удавалось обнаружить, лишь причудливые перемещения пятен света и тьмы создавали иллюзию непрекращающейся погони. Внезапно все переменилось: перед ним беззвучно и пустынно тянулся бесконечно длинный проход, вдоль которого вместо беспорядочной мешанины предметов размещалось множество конторских шкапов, сменившихся анфиладой роялей с женскими ножками, обутыми в модные туфли различного цвета, и выставкой других музыкальных инструментов, размещенных в стеклянных витринах, так что приходилось осторожно пробираться по самому краю, чтобы не задеть их и не разбить скользкую и хрупкую поверхность прозрачных шкапов.
Порой, то с одной, то с другой стороны, в стеклянных плоскостях зияли провалы и пропасти, в которых слышались также пугавшие Владимира Михайловича странные крики людей, собачий лай, звон кухонной посуды, мяуканье, стук пишущих машинок, телефонные звонки, удары молотком, пение и множество других звуков, которым не подбиралось определение и уподобление. Потом Владимир Михайлович опять разом провалился в вязкую темноту, неоднократно натыкаясь телом на мебель и другие столь же неодушевленные предметы, пока, увидев слабо брезживший свет, не вышел на относительно ровную свободную площадку, оказавшуюся дощатым настилом каморки, через дверной проем которой он попал в небольшой коридорчик, из которого, уже толкнув также дощатую дверцу, вышел наружу из кирпичной сторожки, стоявшей одиноко на развилке грунтовых дорог, скудно посыпанных гравием. Позади сторожки и на некотором удалении от неё с остальных трех сторон стоял смешанный лес. Царило безмолвие и странная полутемнота, когда неясно: то ли ещё не рассвело, то ли окончательно не стемнело.
