Марк Поповский - Русские мужики рассказывают
Впрочем, было бы неточно и даже неверно определять отношение Ленина и большевиков к толстовским идеям и толстовским последователям только как ненависть и презрение. За 20 лет, предшествовавших революции 1917 года, между этими двумя группами возникали самые различные ситуации.
Об игре российских социал-демократов, а позднее большевиков с толстовцами более откровенно рассказывает видный деятель большевизма и личный друг Ленина Владимир Бонч-Бруевич (1873-1955). В молодости Бонч-Бруевич лично познакомился со Львом Толстым, сотрудничал в толстовском издательстве "Посредник". Толстой писал в эти годы "Воскресе-нье". Для задуманных им образов революционеров нужны были сведения о подпольщиках: каковы их взгляды, о чем они спорят, что читают, как распространяют нелегальную литературу. Со своей стороны, двадцатидвухлетний социал-демократ Бонч-Бруевич имел задание кое-что разузнать о Толстом и его друзьях и по возможности перетащить их на сторону своей партии. В первый день нового 1896 года он явился на квартиру В.Г.Черткова и здесь провел с Толстым и его друзьями нечто вроде "разъяснительной беседы". Тогда же он написал своей будущей жене Величкиной: "...Я всеми силами старался поколебать их мнение относительно революционеров... Конечно, я уверен, что не поколебал их мнение совершенно, но все-таки след от разговора, конечно, останется" (В.Д.Бонч-Бруевич. Избранные сочинения. Том II, стр. 473. Письмо к В.М.Величкиной 2 января 1896 года.).
Попытки "переубедить" Толстого, приспособить его для нужд большевистской пропаганды продолжались и позднее. Находясь в Швейцарии в качестве политического эмигранта, Бонч-Бруевич обращается к Толстому с письмами, призывая его от имени своих коллег выступать с обличительными статьями по поводу голода в России. Он обещает также, что соберет среди политических эмигрантов деньги для голодающих крестьян. Это также должно было, очевидно, расположить Толстого, занятого в 1898 году заботами о помощи голодающим. Жена Ленина Надежда Крупская, опять-таки в надежде "приручить" великого писателя, собирается в 1902 году посылать ему из Швейцарии большевистскую "Искру" и для этой цели выясняет у общих знакомых адрес Толстого. В 1907 все тот же Бонч-Бруевич, желая вызвать интерес Толстого к программе и деятельности большевиков, отправил ему брошюру "О бойкоте третьей Думы", которая включала статью Ленина "Против бойкота. Из заметок с-д публициста". Было сделано еще несколько попыток как-то расположить писателя к идеям и акциям большевиков, но неудачно. Толстой на это попросту не обратил никакого внимания. Похоже, что он даже не читал ленинской статьи о себе, написанной в 1908 году ("Толстой как зеркало русской революции".).
Кроме попыток вступить в дружбу с самим Толстым, большевики ради своих тактических целей поддерживали отношения с его единомышленниками, в частности, с проживавшим в те же годы в Швейцарии другом Толстого П.И.Бирюковым. Дружелюбные отношения между Лениным и Бирюковым в те нелегкие для большевиков времена простирались так далеко, что когда в Женеве была создана библиотека Российской социал-демократической рабочей партии (РСДРП), Бирюков, последователь и биограф Льва Толстого, передал в эту библиотеку часть своих книг. Позднее, в 1905 году, после отъезда большевиков из Швейцарии, толстовец Бирюков принял на хранение не только их библиотеку, но и архив ЦК РСДРП [А.Шифман. "Живые нити". Друзья Льва Толстого вблизи В.И.Ленина. Вопросы литературы №4, 1977, стр. 172. Интересно, что впоследствии, прийдя к власти, большевики не любили вспоминать этот факт. Бонч-Бруевич в своих воспоминаниях о судьбе библиотеки РСДРП (1932 г.) "забыл" даже упомянуть имя толстовца Павла Бирюкова (1860-1931).].
Однако при всем том личном расположении некоторых большевиков к отдельным толстов-цам, между ними всегда существовал неразрешимый глубокий конфликт. И те и другие, видя жестокости царской бюрократии, не желали молчать, и те и другие считали, что положение трудового человека в России надо изменить, улучшить, но едва только речь заходила о том, как, каким образом это сделать, выяснялось коренное различие методов. Если даже оставить в стороне вопросы тактики, можно видеть, что между толстовцами и большевиками существовало глубочайшее расхождение в философском подходе к российской действительности. Революци-онеры понимали окружающее социальное зло как нечто находящееся ВО ВНЕ: вне их личности, вне их партии, вне трудового народа. Толстовцы, наоборот, видели трагизм сложившейся ситуации в недостатках всех членов общества, в нравственном несовершенстве каждого человека, будь то царский генерал или беднейший мужик.
Представление о социальном зле как о чем-то чужеродном, злонамеренно привнесенном извне, традиционно присуще дохристианскому (языческому) мироощущению. В сознании, лишенном христианской ориентации, как и в сознании людей дохристианской эры, мир оказывается населенным многочисленными "злыми силами", которые вопреки и независимо от человека правят природой и обществом. В одной из своих книг (Марк Поповский. Жизнь и житие профессора Войно-Ясенецкого, архиепископа и хирурга. Париж, ИМКА-Пресс, 1979.) я уже имел возможность обратить внимание читателей на странный и печальный феномен: после тысячи лет христианства российский массовый человек сохранил почти в чистом виде язычес-кую веру в то, что зло социальной несправедливости есть нечто вторгающееся в его чистую и безгрешную жизнь извне, и в зле этом всегда виноват кто-то другой. Позиция эта особенно привлекательна для слоев зависимых, приниженных. Представление о жестоком необоримом зле, приходящем снаружи, удовлетворительно объясняет человеку социальных низов его неудачи и питает мстительное чувство. Революционеры великолепно использовали эту извечную российскую ориентацию для своих политических целей, натравливая низы на жупелы "царизма", "капиталистов и помещиков"( Вся дальнейшая история коммунистического государства пронизана все тем же постоянным поиском врагов во вне: "Антанта", "Керзон", "кулаки и подкулачники", "вредители", "враги народа", "американские империалисты", "сионисты" и т. д. и т. п.).
Бесплодному и жестокому принципу поиска зла во вне Лев Толстой противопоставил поиск зла внутри, в себе. Его мысль о необходимости самоусовершенствования по сути была призывом к личной ответственности каждого за все, что происходит в обществе. Толстой ничего не придумал нового, он лишь напомнил русскому обществу о евангельском видении мира. Он как бы перевел Евангелие на язык современности, доступный и понятный каждому россиянину конца XIX века, дополнил Благую весть примерами из окружающего реального мира послерефо-рменной России. Никакое насилие, возгласил он, - не изменит сущности человека; никакие будущие экономические переделки и успехи не принесут человеку счастья. Большевистским лозунгам о "светлом будущем", которое надо добывать с оружием в руках, уничтожая злокозненных капиталистов и помещиков, Толстой противопоставил слова тверского мужика Василия Сютаева: "Всё в тебе и всё сейчас". Авторитет Толстого-писателя, человека праведной жизни, придал толстовской проповеди личной вины и личной ответственности широкую известность и признание в русском обществе. Толстовское учение стало символом веры как для многих горожан-интеллигентов, так и для крестьян. Многие из тех, кого привлекло толстовское миропонимание, вовсе не спешили объявлять себя толстовцами или еще как-то определить свою принадлежность к той или иной партии или группе. Они просто предпочитали строить свою жизнь, свое поведение на христианской основе. В этой связи самарский журналист-толстовец Илья Ярков (родился в 1892 году) в неопубликованной рукописи "Моя жизнь" вспоминает о своих дореволюционных спорах с единомышленниками. Они много толковали о том, насколько совместима с христианскими взглядами служба в войсках в качестве, например, санитара. При этом, поясняет Ярков, "эти христианские взгляды были для нас только псевдонимом толстов-ства, то есть собственно толстовских взглядов" (И.Ярков. Моя жизнь (Автобиография). Часть III. Машинопись. Авторский экз.). Таким образом, Толстой оживил, освежил для своих современ-ников общеизвестные евангельские идеи, которые как бы привяли от постоянного повторения их под церковными сводами. Толстовство лишало революционеров той роли, которой они более всего домогались: роли единственных спасителей угнетенных. Толстовцы показывали, что русское общество при желании может преобразить себя без посторонних благодетелей, собственными силами. У них и примеры для этого были убедительные: многочисленные группы крестьян-сектантов в разных концах страны, которые уже организовывали свою жизнь на новых началах. Между сектантами и толстовцами возникло дружеское взаимопонимание. Хотя государственная перепись 1897 года учла только 2 миллиона сектантов на 120 миллионов населения России, известный знаток этого вопроса А.С.Пругавин полагал, что вместе со старообрядцами сектанты в России составляют не менее 20 миллионов человек. А большевик Бонч-Бруевич говорил даже о 26 миллионах(См. статью Л.Борецкого в "С-Петербургских Ведомостях" за 24 и 25 января 1902 года (Л.Борецкий - псевдоним Пругавина): "Два миллиона или же двадцать миллионов". См. также: Бонч-Бруевич. Избранные сочинения в трех томах. М., 1959. Том I, стр. 175.). Надо ли пояснять, что для революционеров всех сортов толстовская проповедь, увеличение числа сторонников и единомышленников Толстого стали опасностью номер один.
