Татьяна Толстая - Двое (рассказы, эссе, интервью)
После прогулки в Ботаническом саду няня читала вслух сказки народов СССР, а Катя, сидя за большим столом, заштриховывала опушку в альбоме «Раскрась сам». И хотелось просидеть так, раскрашивая, до взрослой жизни. Но от альбома для раскрашивания пришлось оторваться и перейти по мосту через речку Карповку в сталинскую женскую школу.
Катю посадили на заднюю парту рядом с девочкой, с которой никто не хотел сидеть.
— Чего уставилась? — прошептала девочка. — Сама опоздала, а воображает.
Катя вскоре догадалась, что с соседкой по парте не надо дружить: та ходила в рваных ботинках и плохо мыла руки. Отец бил ее смертным боем.
На перемене у стола учительницы толпились девочки:
— А Выгодская резинку забыла.
— Вы сказали не бегать по коридору, а Файнберг бегала.
— А Невзглядова запиралась в уборной и кричала оттуда, что мы дуры.
Учительница ласково глядела на ябедниц. Вскоре ученицы были перетасованы: девочки из хороших семей сели в одну колонку, а дочки уборщиц и посудомоек — в другую. Катю посадили к дочке ученых: папа писал книги о вкладе колхозных сказительниц в советскую литературу, а мама вела в отрывном календаре ежедневную рубрику «Восход и заход солнца». Спускаясь по лестнице после уроков, Катя думала: «Как мне повезло — живу в советской стране, где покончено с бедностью и все равны. Догадывается ли учительница, что я уже готова служить народу? И правильно, что бритых, убогих девочек посадили в одну колонку. Раз не хотят хорошо учиться, пусть сидят отдельно!»
В Катиной школе не было ни одного учителя-мужчины, да и за девочками никогда не приходили папы. Были в классе девчонки, которые рассказывали про мужчин истории, леденящие кровь, а тень позора падала и на ту, которая рассказывала, и на ту, которая, замирая, слушала. Из стен школы Катя вышла, презирая мужчин. Так, вообще, на всякий случай.
Катя вставала в шесть утра, чтобы никто не мешал раннему чаепитию, а если сын или муж ненароком просыпались рано, то в кухню не совались: себе дороже.
Давно окончен институт, не оправдавший надежд. И вообще оказалось, что молодость не приносит счастья. Вечная тревога: провалю экзамен, не найду работу, не выйду замуж. Выйду, но неудачно. Родится тройня — все девочки, и все некрасивые. Или бог пошлет сына, но криминального. А уверяли, что юность — лучшая пора жизни.
По утрам из комнаты мужа раздавался стук пишущей машинки: шла работа над монографией «Нравственные искания у шумеров». Муж поднимался из-за письменного стола только в случае крайней необходимости, выходить на улицу давно перестал, но принимать пищу пока еще не прекратил. Сын-подросток выходил из душа и, когда был в хорошем настроении, спрашивал: «Мама, я атлетически сложен? Да ты мышцу пощупай! А внутренний мир у меня есть?» Если был не в духе, придирался: «Зачем ты замуж вышла, тебе, что, очень хотелось?». Катя старалась отвечать вдумчиво, с литературными примерами. Помнила, что мальчики легко ранимы и ждут совета умного друга.
Без четверти восемь Катя вскакивала и начинала искать ключи или автобусную карточку. Во время метаний по квартире муж и сын стояли в дверных проемах кухни или ванной, перекрывая движение. Нервы напряжены, карточки опять нет на месте, а они: «Можно колбасу доесть или надо оставить?» Ты уже летишь по лестнице, а сверху несется: «Кто сегодня хлеб покупает?»
Втиснувшись в автобус, Катя успокаивалась: «Теперь, пожалуй, успею». А как мечталось когда-то: на службу иду пешком, занимаюсь нетрудной высокооплачиваемой работой, окружена интеллигентными учеными. Зарплату повышают, за рубеж посылают. Плюс к этому: колготки без дырок, шея без морщин, зубы — белые и свои.
В вестибюле метро на обычном месте, хвостом к билетным кассам, лежала собака и смотрела на людей. От толпы отделилась пожилая женщина и направилась к собаке, держа в руке толстый кусок булки. Увидев знакомую благодетельницу, собака поднялась на ноги и прижала уши. В ее глазах читалось: «Спасибо, родная. Не даешь помереть». Попечительница с просветленным лицом опустила жетон и встала на эскалатор. Собака, убедившись, что женщина уехала, отодвинула лапой хлеб в сторону, легла и закрыла глаза.
Катя любила бытовую социологию — подбирать типового пассажира для каждой станции метро. На Катину станцию люди добираются из далеких новостроек и выпадают из автобусов уже взрывоопасными. В вагоне ничего не читают — переводят дыхание, осматривают себя, ища урон. Реплик, как бывало раньше: «Не могут в новостройки транспорт пустить!» — больше нет.
На следующей станции — район застройки шестидесятых годов — в вагон входят дети с рюкзачками, едут в центр, в престижные школы. В родном районе учиться не хотят. На женщинах дорогие шубы, и от этого взгляд их задумчив: на попутчиков не глядят и на связь с внешним миром не выходят.
На третьей станции, «Петроградская», двери двойные, нет обзора, социальный срез не получается: все какие-то парни. Вошел — жует резинку, вышел — опять жует. Ритмический рисунок жевания не меняется. На лице утомленность от доступности жизненных благ.
В пять часов Катя кончала работу. От преподавания человек дуреет, и если сразу из аудитории твой путь лежит в магазин с очередью или метро с давкой, то, войдя в квартиру, ты готова издать львиный рык. Ты еще не дошла до ванной, а муж уже подает голос из-за пишущей машинки:
— Нет, конечно, человека можно совсем не кормить. Найдешь меня засохшим с ручкой в руке.
Катя поняла: надо что-то делать. И придумала. Договорилась с приятельницей заменять друг друга так, чтобы у каждой освобождался целый рабочий день. Не чаще одного раза в месяц, чтобы начальство не застукало. И Катя стала ждать этот день свободы и счастья. Каждый раз она выбирала маршрут по незнакомым районам — какую-нибудь Конную улицу или Вазасский переулок. И полюбила родной город новой любовью.
Зайдешь под темную арку низкого дома, а там — подметенный дворик. В солнечном углу две скамейки с невыломанными рейками и куст шиповника между ними. А в том углу, где всегда тень, знакомая прохлада кошачьей мочи. У парадных выставлены блюдца с супом для бездомных кошек. Мальчик, секущий проволокой картонку от кефира, не так общественно опасен, как его ровесники в Катином дворе. А мужчины у пивного ларька еще сохранили человеческий облик.
Сентябрьский день, назначенный для бегства от действительности, оказался тихим и солнечным понедельником. Катя решила сперва пойти в Эрмитаж, а потом посидеть с книгой в садике Александро-Невской лавры. Бывшая соседка по даче, тетя Наташа, охраняла в Эрмитаже Киевскую Русь, и Катя любила навещать ее. «Уже год, как перевели сюда. Раньше сидела в средневековом Китае — отдел легкий, народу мало, но очень по ногам дуло». Когда в Киевской Руси светило солнце, тетя Наташа, разморенная, засыпала на бархатном стуле. Так, вдвоем с тысячелетней Русью они и спали, и никакие чужестранцы не смели нарушить их сон.
Есть в Петербурге проходные дворы, где вы можете встретить человека, которого давно потеряли из виду. Если будете ходить на работу через дворы Капеллы, то в один прекрасный день наверняка встретите здесь нелюбимого одноклассника или народного артиста с собачкой, или своего бывшего мужа.
Под аркой Капеллы Катя столкнулась с Тамарой, они учились на одном курсе и давно не виделись. Чувствуя, что Тамара спешит, Катя не стала спрашивать о детях или муже, а перешла к главному:
— Где сыр брала?
Тамарины руки были заняты сумками с едой: на охоту вышла засветло, взяла след и возвращалась с добычей.
— На Желябова, и народу никого.
— Куда тебе столько?
— Ой, Катерина, в Италию еду, представляешь? Турпоездка на две недели: Венеция, Сан-Марино… Едем на автобусе из Петербурга и всего за триста долларов. А сыр волоку, потому что поездка без питания. В общем, макароны свои. Поехали?
— Поехали! Только долларов нет.
— Займи, купи. Придумай!
— И где ты, Тамара, такое откапываешь? На автобусе, да еще и не кормят…
— А я все объявления читаю. Отгадай, где объявление про Италию висело? В кожном диспансере. А ты куда направилась? В Эрмитаж? Так сегодня же понедельник, закрыт твой Эрмитаж.
Катя представила себе, как она встретит Тамару в этом же дворе, через месяц или год, и как та бросится рассказывать о чудесной Италии, и как тягостно будет ее слушать.
В институте Тамара была комсомольской активисткой. Из не вредных. Студенческие годы она провела в антисанитарных условиях бивуаков и стройотрядов, привыкла спать не раздеваясь и всех мужчин называла «ребята». Быстро сходясь с людьми, считала всех друзьями и поэтому приходила без приглашения и оставалась ночевать. Лежа в темноте на чужом полу, она не давала хозяйке заснуть, расхваливая свою дочку — бездетной, а мужа — не вышедшей замуж. Иногда ее выставляли вон, и она, ошеломленная, брела домой к неразговорчивому мужу и приемной дочери, не понимая, что случилось, почему Светлана наорала на нее: ведь лежали в одной палате, вместе выписались…
