Татьяна Толстая - Двое (рассказы, эссе, интервью)
— Вы тут живете?
— Вон мое окно. Идите сюда, вот это. Двенадцать окон от угла — все наша квартира. Коммунальная. С блокады тут живу. Сейчас племянник с Краснодара приехал, студент.
— А где племянник учится?
— Как-то… Гигиенический, что ли. Не знаю, врать не буду. Не дождусь, когда кончит да уедет.
— А что?
— Лежит на диване полдня, все покрывало измочалит. Ведро не вынесет, не допросишься. «Еще не полное, тетя Люся», — пенсионерка засмеялась. — Его мать мне сестра, за полковником замужем. Так-то хорошо живут, машина есть, да полковник-то облученный, ракетчик. Ничего не может.
«Так, пошли дальше», — подумала Катя. Быстроглазая, разочарованная потерей собеседника, вернулась на лавочку.
У большого щита с планом Петропавловской крепости стояла группа. Женщины были одеты в светлые кримпленовые пальто, а мужчины в спортивные костюмы. Катя любила экскурсантов-провинциалов: небось, не по магазинам бегают, а в музей пошли. В задних рядах шел тихий разговор.
— Не знаете, у Екатерины Великой дети были?
— Не было у нее никого, одни любовники.
— А как фамилия Петра Первого, не помните?
— При чем тут фамилия? Петр Первый, и все.
Женщина-экскурсовод, не опуская указку, повернулась к разговаривающим. Катя почувствовала на себе тяжелый взгляд, от которого захотелось спрятаться за Трубецкой бастион.
— Так. Давайте договоримся: сейчас говорю я, а после окончания экскурсии будете говорить вы.
Затихнув, кримпленовые пальто потянулись в собор. Экскурсоводша провела туристов к царским вратам, но и здесь, у алтаря, не могла успокоиться.
— Все стали полукругом. На расстоянии указки, ближе не подходите. Низкорослые — вперед. Я сказала: низкорослые — вперед!
«Тяжелый случай», — Катя повернулась и пошла к выходу. Тетя в синем халате и валенках загородила проход.
— Что же вы гробницу Александра Освободителя не осмотрели?
«Совсем рехнулись», — Катя обогнула тетку и вышла на темную площадь.
Пора было возвращаться домой, и Катя села на трамвай. На той же остановке сел дядька в непромятой фетровой шляпе. Катя оказалась у окна, он рядом.
— Вы меня извините за вопрос. У меня есть билеты на вечер отдыха «Для тех, кому за тридцать». Вы не хотите пойти?
Катя взглянула на гражданина. Это кому же тут за тридцать? Мужчина был не то, чтобы неопрятный, а какой-то заброшенный, уцененный. Не нахальный, нет. Интересно, кем он работает? Такие при рытье канав в дождливую погоду стоят на краю ямы, руки в карманах, и смотрят, как рабочие меняют трубы.
— Спасибо, но я никак не могу. Очень занята.
— А то пошли бы. Вы подругу пригласите, а я товарища возьму.
В кои-то веки на вечер пригласили! Взять бы, да и пойти, для смеху. Чтобы потом подругам рассказать. Наверное, угостит сухим вином с шоколадкой. Придется с ним, страшно подумать, танцевать. Самое главное, конечно, потом… Или помыслы его чисты?
Мужчине было на вид лет пятьдесят пять. Плотный, с короткой шеей. Носки вместе, пятки врозь… Никем не востребованный, никому не нужный. Кате уже не хотелось смешить подруг. Она встала и, стараясь не задеть соседа коленями, пошла к задней двери вагона.
На площадке стояли мужчина с удочкой и два мальчика.
— Серый, а правда, что у человека два полушария? Он обоими, что ли, думает?
— Ты, Толик, одним.
— А ты, козел, вообще спинным думаешь.
Детдомовцев сразу узнаешь по лицам, а еще вернее — по обуви. Трамвай шел к вокзалу.
— А мы там есть будем? — спросил мальчик в сандалиях.
— А как же, — ответил мужчина, не поворачиваясь. — И воду взяли, и булка есть… Рыбы наловите, так и уха будет.
— Сколько мы там пробудем? — спросил второй, и голос его выдавал привычку не ждать для себя ничего хорошего.
— Сколько захотим. Если дождя не будет, то и заночевать можем.
Мужчина говорил однотонно, трогая пальцем крючки, и, было видно, без всякого желания завоевать сердца. От мальчиков пахло казенным домом. Катя вышла из трамвая и, стоя на тротуаре, посмотрела на мужчину с удочками еще раз. Трамвай двинулся. Мужчина по-прежнему спокойно смотрел в окно, но не на Катю, а на что-то, чего ей не было видно.
По свету в окнах Катя поняла, что сына нет дома, а муж сидит на кухне. Лифт не работал, и пока Катя медленно поднималась на двенадцатый этаж, ей пришло в голову, что убегать из дому и бродить бесцельно по городу скоро надоест и что жизнь должна наполниться новым смыслом, о котором она смутно догадывалась.
Иначе все, что останется после тебя, это запись в медкарте:
«Агеева Екатерина Сергеевна. Ассистент Института культуры.
Жалуется на быструю утомляемость. Лимфоузлы не увеличены. Зев чистый».
1995 год
Деревня
Из Москвы в деревню ехали в общем вагоне. Оля еще на вокзале настроилась: народ люблю, всем социальным слоям сочувствую. Опытная Татьяна штурмом взяла две верхние полки, и Оля быстро залезла наверх и затихла, обдумывая: надо ли угощать попутчиков печеньем после того, как в борьбе за спальное место ты двинула их рюкзаком.
Было только девять часов вечера. Спать рано, читать темно. Удобно было только думать. Да, вот так живут люди, так они ездят в поездах. Простой человек брезглив, вот он и писает в тамбуре, чтобы не заходить в грязный туалет.
Татьяна еще при Горбачеве первая купила избу в деревне. Теперь в соседнем Княжеве живет балерина с кинокритиком, в Воробьевке — пара историков-медиевистов. «Кругом московская мафия», — говорили местные. Татьяна каждое лето звала: приезжай, поживи в настоящей деревне. Лес, тишина…
Оля помнила зимние городские сумерки. Учительница читает из «Русской речи»:
«Меж высоких хлебов затерялося небогатое наше село…».
Оля окончила школу с золотой медалью, но все пятерки и похвальные листы не удержали забрезжившего было жениха. И умение чертить втулку в трех проекциях не помогло отличить зло от добра, а от Некрасова осталась печаль, вещь в жизни необходимая.
— В Загорье женщина есть, пьесы пишет, — сказала Татьяна. — В Москве о ней все уши прожужжали, а она в четырех километрах от меня живет. Ее за границей ставят. В гости сходим.
Ночью в вагон села тетка с мешком, который ходил ходуном. Как только поезд тронулся, поросенок завизжал и визжал до самого утра.
Пенсионерка с боковой полки посочувствовала: «Устал, наверно, в мешке лежать, вот и нервничает». Тезис о долготерпении народа подтверждался. Спали, не раздеваясь. На третьей полке лежали мужчины в обуви, лицом к стенке. Мужчины поехали дальше, а Оля с Татьяной, помятые, сошли в Осташкове в пять утра.
Страшно открывать дверь избы, где год никто не жил. В сенях — ведра с прошлогодней водой. На диване мертвая мышь. И начатый пасьянс «косынка» на столе.
День приезда не регистрируется в книге жизни, и Оля ходила туда-сюда, ожидая наступления гармонии. Когда ложилась спать, ей показалось, что она стала естественней и проще.
Утром Оля взяла ведро и пошла к колодцу в конец деревни. Из соседних ворот вышла корова, выпачканная свежим навозом. Три курицы собрались было проводить подругу, но передумали и повернули назад.
— Посрет, поссыт и лягит, — сказала хозяйка, снисходительно глядя на корову. — Скажите Татьяне, сегодня хлеб привезут.
О прежней деревне Оля знала от домработницы Дуси. Дуся рассказывала охотно, с тайным уважением к тирану.
— Косить не давал. Ну не давал косить, и все тут. Ложки отбирали, доча. Зеркальце отобрали. Перед Троицей мать увидела, что опять из сельсовета к нам идут, два раза чохнула кровью и померла.
В полдень Татьяна с Олей лежали на одеяле в саду. Мимо проехал мужик на велосипеде, тактично не глядя на праздных женщин. Больше в этот день Оля никого не встретила на улице.
Деревня отдыхала: нет больше ни кнута, ни пряника. Тишина.
Перед ужином Татьяна посмотрела в окно.
— Анюта идет. Жива еще. Мужа в прошлом году похоронила.
Во двор вошла маленькая женщина с темным лицом, одетая в детское.
— С приездом. Мне Валька в магазине сказала, что вы приехали.
Татьяна разговор не поддержала. Аня подождала, не будет ли проявлен интерес к ее приходу. Интереса не было.
— Дай, Татьяна, чего прошу. Я тебе отработаю. Грибов принесу.
— Аня, тебе раз дашь, ты каждый день таскаться будешь. Ты меня прошлым летом достала. Я с подругой приехала, хочу пожить спокойно.
— А я бы вам баню протопила, воды принесла.
— Аня, иди домой. И сюда больше не приходи. Из окна было видно, как Аня, гонимая жаждой, бежала через луг в другую деревню.
— К Вайскопфу почесала, к переводчику, — сказала Татьяна. — И зря. Вайскопфы ей не нальют.
Деревня ждет от москвича, чтобы он посадил — выкопал, собрал — насушил и в августе уволок неподъемное в Москву. И долго тянется деревенский день, если ты приехала полежать под яблоней, надеясь, что смятение и тоска остались там, в столице.
