Виктор Кин - По ту сторону
Человек поднялся на четвереньки и взглянул на них сумасшедшими глазами.
- Кто отцепил вагон, я спрашиваю?
Они напугали дежурного своим криком, мандатами и буйными требованиями. На забытом, потерянном в снегах полустанке давно уже никто не говорил громким голосом. Они свалились сюда, как внезапное бедствие, и перевернули вверх дном тихий зимний день.
- Сию минуту, - говорил дежурный, стараясь скрыть волнение неловкой и жалкой улыбкой. - Только одну минутку...
Он ушел, шаркая подошвами, и вскоре вытащил заспанного мужчину с большой бородой. Мужчина застегивал подтяжки и зевал, показывая страшные зубы.
- Ну, отцепили, - говорил он, закрывая ладонью рот. - Чего? Ну, я отцепил. Потому что рессора сломалась. Значит, нужно. Тележка вся на левую сторону села.
- Какая рессора?
- Какая, - обыкновенная.
- Так почему вы нас не разбудили?
- Вот и не разбудили.
Матвеев записал его фамилию, пригрозил ему судом, штрафом и принудительными работами, после чего тот ушел снова спать. От дежурного они узнали, как приблизительно было дело. С поспешной и неловкой вежливостью он объяснил, что поезд пришел на рассвете, что от лопнувшей рессоры вагон осел набок и дальше идти не мог. Двери были заперты, - это правда, Матвеев на ночь сам запирал двери, - вагон отцепили и отвели на запасную ветку. Он соглашался, что беспорядки есть, но что он не виноват; что же касается козы, поставленной в служебное помещение на время холодов, то ее он обещал убрать непременно. Всей фигурой и выражением несложного лица он старался подчеркнуть личную непричастность к событиям.
Они вернулись с дежурным к вагону и осмотрели рессору, придираясь к каждой мелочи. Потом дежурный ушел к себе, а они залезли в вагон, оглушенные всем этим. Было уже время обеда, но им не хотелось ни пить, ни есть. Через некоторое время Безайс опять побежал на станцию ругать дежурного. Он был особенно раздражен тем, что все объяснялось так обыкновенно и просто. Ему было бы легче, если бы произошел взрыв, ураган или крушение поезда. Но выбрасывать людей на безвестном полустанке ради сломанной рессоры казалось ему вопиющей несправедливостью.
День прошел плохо. На безоблачном небе полыхало солнце, освещая широкий снежный простор. Они пообедали молча, не глядя друг на друга; пошли на станцию узнавать, когда придет следующий поезд. Там ничего не знали.
- Поездов не предвидится, может быть, накатит какой-нибудь случайный, сказал им дежурный.
На вокзалах Безайса всегда охватывала тоска. Его угнетала обстановка, точно кто-то нарочно собирал сюда самую пыльную выцветшую бумагу, самые мутные лампы, самых скучных людей. Он прочел до конца висевшую на стене конституцию ДВР, погладил бесцельно бродившую кошку и, усевшись у стены, стал разглядывать дежурного, слегка нажимая веки пальцами. От этого дежурный двоился и, качаясь, уплывал в глубь комнаты.
А вечером, когда они сидели в своем вагоне около потухающей печки и вполголоса ругали и дежурного и рессору, неожиданно пришел поезд. Большой, черный, без фонарей, он стремительно вылетел из-за поворота и, фыркая, остановился около станции. Безайс и Матвеев долго бегали около запломбированных вагонов с боеприпасами, просились в теплушку, где помещалась сопровождавшая состав охрана, но их туда не пустили и послали в последние вагоны, в которых ехал какой-то партизанский отряд. Оттуда глухо доносились крики и визг гармошки, из труб густо валил черный дым.
Гремя котелками, они побежали к концу поезда и постучались. Дверь теплушки слегка приоткрылась, бросив полосу света в снежную темноту.
- Вы кто?
- Командированные, - ответил Матвеев.
- Документы есть?
- Есть.
За дверью помолчали.
- А вы не жиды? - крикнул из глубины чей-то веселый бас.
- Нет.
- Ну, лезьте.
Они разом бросились в дверь, боясь, как бы там не передумали. От теплого, спертого воздуха, от раскаленной печки, от говора и смеха людей повеяло почти домашним уютом.
Коптящая лампа освещала путаницу людей, мешков и оружия. На белых сосновых нарах лежали и сидели, свесив босые ноги вниз, полуодетые от жары люди с бомбами и револьверами на поясах. Внизу, под нарами, перекатывались банки консервов, около стены была сложена высокая груда хлебных буханок. У печки на мешках сидели женщины и грызли кедровые орехи. Матвеев и Безайс устроились на каких-то ящиках у двери и огляделись.
На нарах азартно играли в карты, около свечки на листе рос банк из медной и серебряной мелочи. В стороне обросший бородой партизан неумелыми руками складывал бумажного голубя. Здесь были собраны всякие люди: молодые, с начесанными на лоб чубами, и старые, обкуренные дымом бородачи. По теплушке шел крепкий спиртной дух, все были пьяны, и это объединяло их, молодых и старых, как братьев.
Более других был пьян невысокий худой человек с желтыми глазами, слонявшийся по вагону из конца в конец. Остальные звали его Майбой. Пепельные мокрые пряди волос падали ему на лоб, расстегнутая от жары нижняя рубаха обнажала впалую, птичью грудь. Он был одет в оленьи сапоги, мехом наружу, и брюки офицерского сукна, сползавшие от тяжести висевшего на поясе нагана.
Вся его невысокая фигура была охвачена жаждой деятельности. Он искал себе занятие, и вагон был тесен для него. Его пальцы сжимались в кулаки, и он шептал что-то невнятное. Шаря по карманам, он вытащил кусок веревки и, подойдя к огню, стал развязывать узел.
- Нет, ты мне сначала докажи, - слышал Матвеев его шепот. - Рубль двадцать! Это дурак сумеет за рубль двадцать.
Потом он заглянул под нары и потрогал ногой лежавшие там мешки. Безделье томило его, как тяжесть. Он оглядывался, пошатываясь, когда вдруг внимание его привлекла валявшаяся на полу бумажка. Неверными шагами Майба подошел и попробовал ее поднять. Покачнувшись, он едва не сел на печку и, в поисках равновесия, ударился головой о притолоку. Некоторое время он стоял молча, враждебно рассматривая притолоку, а затем снова нагнулся за бумажкой.
Это была борьба со стихией. Поезд тронулся, и толчки вагона еще больше раскачивали Майбу. Лежавшие на нарах повернулись к нему и с любопытством ждали, чем это кончится. Он ловил бумажку яростно, стиснув зубы, сосредоточенно целился рукой - и снова промахивался. Раздражение его росло, он сердито оглядывался покрасневшими глазами. Казалось, что он сейчас схватит ее, но в последнюю минуту его вдруг бросало в сторону, и это бесило Майбу. На него было тяжело смотреть. Один партизан слез с нар, поднял бумажку и протянул ее Майбе. Майба дико взглянул на него.
- Брось! - крикнул он изо всех сил. - Положи ее на место, паскуда! Ты что за холуй выискался? У меня в отряде холуев нет! Ложи ее на место.
Он снова начал ловить ее, опрокинул котелок с водой, боком свалился на женщин, как вдруг схватил бумажку, стараясь вспомнить... зачем она ему понадобилась. Наконец он подошел к печке, открыл дверцу и неловко сунул бумажку в огонь.
Он скромно отошел в сторону с видом человека, выполнившего тяжелый, но неизбежный долг. Это сознание привело его в мирное настроение. Некоторое время он стоял тихо, высматривая новое занятие. Когда Матвеев чувствовал на себе взгляд его желтых глаз, ему становилось неприятно, - было такое ощущение, точно кто-то царапает ногтем по стеклу.
Но бездействие уже начало тяготить Майбу. Он снова пошарил в карманах, вытащил горсть патронов и сунул их обратно. Он подошел к партизану, сидевшему на нарах, взял бумажного голубя и внимательно его осмотрел.
- Гуль-гуль-гуль, - сказал он.
Матвеев смотрел на него с тоской, ожидая, что он еще выкинет.
К ним подсел большой с благообразным мужицким лицом партизан. Он дышал на Матвеева теплым запахом хлеба и спирта, разглядывал Безайса и наконец спросил:
- Родственники?
- Нет, - сказал Матвеев.
- Дружки, значит?
- Ага-а.
Он опять смотрел, чему-то улыбался и спрашивал:
- Откуда едете?
- Из Москвы.
- Так, из Москвы.
Лампа мерцала мутным огоньком, придавая всему невыносимо скучный вид. Пламя закручивалось тонкой струйкой копоти. Висевшие на стенах винтовки и подсумки глухо звякали в такт колесам. Матвеев начал дремать. Он видел много вещей сразу: солнце, вишневые сады, футбольное поле, на котором его команда дала пить проезжим из Седельска ребятам. Сквозь колеблющуюся дымку сна он видел опять изгаженный пол, печку, беспокойного пьяного, шатавшегося по вагону. Теперь он стоял около женщин и вел с ними вежливый разговор.
- Ах, сидите, пожалуйста, - говорил он, качаясь и хватая руками воздух. - Ради бога, я извиняюсь. Будьте любезны, может быть, печь немного дымит?
- Так, дружки, значит? - спрашивал, широко улыбаясь, дядя с бородой.
- Да, - отвечал Матвеев сонно, - дружки.
Великолепный день - 4 июля 1920 года. Надолго запомнили его в городе, день, когда загнали голубую седельскую команду и выиграли приз междугородного состязания. Приз был сделан из глины местным скульптором левого направления и назывался "Торжествующий труд" - страшная вещь, на которую нехорошо было смотреть. Там были перемешаны кубики, ноги, женские груди, колеса, грабли и еще что-то. Комиссар всевобуча, седой красивый старик, поднес команде на блюде этот глиняный бред, а сзади толпились губвоенкомат, губком партии, губком комсомола, гремела музыка, визжал женотдел; издали в толпе Матвеев видел отца и мать, сошедших с ума от радости. Потом команда пошла по городу - тяжелые парни с крепкими затылками, похожие, как дети одной матери. Здесь были собраны лучшие в городе - самые широкие плечи, выпуклые груди, руки атлетов и бойцов. И Матвеев был среди них.
