Виктор Кин - По ту сторону
В Испании живут испанцы,
А у нас - наоборот...
Домой Матвеев вернулся в каком-то расслабленном состоянии, полный смутной радости и новых слов. Безайс не спал; он сидел в углу с палкою около крысиной норы и зашипел на Матвеева, когда тот вошел. Большая крыса лежала на стуле, вытянув усатую добродушную морду и свесив голый хвост. По комнате тяжело плавал табачный дым.
- Ты их распугал, - сказал Безайс, вставая. - Топает тут. Эту я убил, а другая удрала. У нее чертовски крепкое телосложение, я так хватил ее по голове, что она завертелась. А потом встала и ушла домой, к папе и маме. Интересно, как они проходят через каменный пол? Ну, как у тебя?
- Ничего, - ответил Матвеев, застенчиво хихикая. - Ничего особенного.
И после некоторой паузы спросил:
- Ты любишь детей, Безайс?
- Ты хочешь меня купить? - спросил Безайс подозрительно. - Новый анекдот какой-нибудь?
- Вовсе нет. Мне просто пришло в голову, что дети - это неизбежное зло.
Безайс был в каком-то некстати приподнятом настроении. Матвеев лег на свой стол и не говорил больше ничего. В памяти отчетливо запечатлелось ее лицо с поднятыми на него глазами и смеющимся ртом - так она смотрела на него, когда они прощались у дверей общежития.
На другой день вечером он пошел к ней. В ее комнате, где она жила с двумя подругами, было холодно и неуютно. На полу валялся сор, пахло табачным дымом, со стены строго смотрел старый Маркс. Подоконник был завален бумагой и немытой посудой. Девушки, все три, были одеты одинаково, в темные юбки и блузы с карманами, и это сообщало всей комнате нежилой, казарменный вид. Одна из них, курчавая, в пенсне на коротком круглом носу, лежала на кровати с молодым парнем, и они вместе читали одну книгу. В комнате был дым, топилась низкая безобразная печка, протянувшая в форточку ржавую трубу.
На улице слабо переливался звездный свет. Они шли рядом, тесно переплетя пальцы. Неизвестно зачем Матвеев заговорил вдруг о своем детстве, о том, как выдрали его в первый раз и, рычащего, бросили в угол на кучу стружек; о том, как отец после получки пьяный приходил домой, останавливался посреди комнаты и говорил с достоинством:
- Одна минута перерыва! Топ-пай, топ-пай, шевели ногой!
И с веселым презрением плевал на пол.
Потом он стал рассказывать, как споили его пьяные мастеровые, бросили вечером посреди улицы, и собаки лизали ему лицо и руки. Он внезапно замолчал на полуслове. "Зачем я это все рассказывал? - подумал он. - Точно хочу ее разжалобить".
Несколько шагов они прошли молча.
- Они живы у тебя? - спросила она.
- Живы.
- А у меня жива только мать. Отец умер. Ну, я ей не давала такой воли, - попробовала бы она меня побить.
- А что бы ты с ней сделала?
- Я? Не знаю. Да она сама не посмела бы. Мать меня побаивается. О, я с ней не развожу нежностей. Лучше разговаривать с ними прямо. Я ей так и сказала: "Мама, ты меня связываешь по рукам и ногам". Это когда она начала говорить, что я прихожу домой в час ночи. "Я от тебя уйду, потому что ты не понимаешь моих запросов. У меня есть работа, есть новая среда, и я буду приходить домой, когда хочу". Она, конечно, начала плакать. "Я, говорит, твоя мать, я тебя родила". Несколько дней шел этот скандал. "Мама, - сказала я ей, - я ведь не просила меня рожать. Это вы с папой выдумали, а я тут ни при чем". А в этот день совсем не пришла домой, ночевала в клубе. На другое утро она была как шелковая.
- Ну, и как же теперь?
- Никак. Я ее не замечаю.
Матвееву что-то не нравился этот разговор. Родители были его слабым местом. Всякий раз когда он приходил домой, в низкие комнаты с тополями и вишнями под окнами, ему становилось как-то совестно и тоскливо. Отец поседел и ходил шаркающей походкой, у матери опухали ноги. Когда жизнь прожита и старость глядит выцветшими глазами, - что еще делать людям, как не гордиться сыном? Вокруг него в семье установился культ обожания, и Матвеев чувствовал всю его тяжесть. На каждом митинге, где он выступал, он видел отца в мешковатом праздничном пиджаке и мать в шали с цветами - они сидели смешные, торжественные, распираемые гордостью за своего необыкновенного, умного сына. Их жизнь брела в сумерках, в нетопленных комнатах, и карточки на керосин, на хлеб, на монпансье стояли неутомимыми призраками. Отец все еще работал в мастерских на своей собачьей работе, которая выжимает человека, как мокрое белье. Мысль о сыне помогала им жить. Матвеев знал, что мать собирает черновики его тезисов и по вечерам за морковным чаем долго читает отцу о системе клубного воспитания или работе с допризывниками. Он ничего не мог им дать, его время и мысли целиком отнимала работа, и перед стариками Матвеев всегда чувствовал себя неловко и совестно.
И он перевел разговор на другую тему:
- У вас, в Хабаровске, тоже такой мороз, как здесь?
- Нет, у нас теплей. Но у нас ветер и туманы. Осенью бывает плохо: туман такой густой, что ничего не видно. Здесь я мерзну ужасно, у меня сейчас пальцы, как лед.
- Я их согрею, - сказал Матвеев решительно.
Он взял ее руки, прижал к губам и стал согревать их дыханием. Она не отнимала их у него. Тогда он быстро нагнулся и поцеловал ее в холодные губы.
Она слабо вскрикнула.
- Можешь меня ударить, - сказал он, тяжело дыша. - Я не буду отвертываться...
- Не знаю, как это получилось, - говорил он Безайсу, - точно меня кто-то толкнул.
Она молчала, ожидая, что он опять поцелует ее. Но у него не хватало духа. Он переступил с ноги на ногу.
- Ты думаешь, что это очень хорошо? - спросила она.
- Это не плохо, - ответил он, робко ежась, - совсем не плохо. Мне еще хочется.
Она не испугалась и не рассердилась, в ее глазах дрожали любопытство и смех.
- Ты будешь говорить, что ты меня любишь?
- Да, - ответил он. - Я тебя очень люблю - больше всего. Ты мне важнее всего на свете...
Но он всегда был немного педантом.
- Кроме партии, - добавил он добросовестно.
Она засмеялась.
- Я не верю этому. Так никогда не бывает. Нельзя влюбляться с первого взгляда, а если можно, то этого надо избегать. Самое важное в жизни - это сначала работа, потом еда, потом отдых и, наконец, любовь. Без первых трех вещей жить нельзя, а без твоих поцелуев я могла бы обойтись.
- А я не мог бы.
- Но ведь до прошлого вечера ты даже не видел меня. Как же ты обходился?
- Ну, что ж из этого? Если б я увидел тебя позавчера, я тогда и влюбился бы.
- Правда?
- Честное слово.
Дверь открылась. Вышла группа девушек, смеясь и переговариваясь. Они спустились с крыльца и пошли, оглядываясь на Матвеева.
- Слушай, - сказал он, нагнувшись вперед, - я скажу все сразу. Давай покончим с этим. Через неделю я еду в Хабаровск, а оттуда на юг, в Приморье. Едем вместе.
Она смотрела на него, и звездный свет отражался в ее глазах.
- Милая, поедем. Я не буду тебя обманывать, - конечно, я уеду и без тебя. Но я буду очень счастлив, если ты согласишься. Может быть, это не самое важное, но для меня это очень важно.
Он схватил ее за плечи и встряхнул так, что голова ее откинулась назад. Она молчала. Тогда он прижал ее к себе и несколько раз, не разбирая, поцеловал в лицо и в пушистую беличью шапку.
- Но ты совсем не знаешь меня, - прошептала она.
Он добрался до ее шеи, и теплая кожа мягко поддавалась его губам.
- Чепуха, - сказал он взволнованно. - Мы еще увидим хорошее время. Это почему пуговица тут?
- Ты знаешь - я не девушка, - сказала она еще тише.
- Мне это все равно, - ответил он.
Но, рассказывая Безайсу, он пропустил все это. Он не придавал большого значения таким вещам, но думал, что лучше не болтать о них.
Потом они ходили всю ночь по морозным, звонким улицам и целовались. Он ощущал, как бьется ее сердце у него под рукой, и чувствовал себя способным на отчаянные вещи. Он был так полон счастья, что сначала отвечал ей невпопад. А она говорила о их будущей жизни, о любви, о работе. Он кивал головой и соглашался со всем.
Ждать Матвеева она не могла. У нее был уже взят билет, и знакомый комиссар обещал довезти ее до самого Хабаровска.
- Это необходимо, - сказала она, когда Матвеев начал просить ее ехать вместе, и он замолчал, почувствовав, что лучше не спорить. Было решено, что Матвеев встретит ее в Хабаровске, и оттуда они поедут дальше, в Приморье.
- Институт подождет, - сказала она смеясь.
Потом они заговорили о Москве, о том, как хорошо будет приехать туда, когда кончатся фронты, чтобы вместе учиться, ходить в театры и готовить обед на примусе.
- Если б можно было, - сказала она, - я бы хотела жить на разных квартирах. Так мы никогда не надоели бы друг другу. Я приходила бы к тебе, ты ко мне. Правда?
- По-моему, это было бы отлично, - ответил он, искренне стараясь поверить в это.
Было плохо только одно, но тут был виноват он сам. У него никак не выходили нежные слова, - он не умел их выговаривать. Он называл ее дорогой и милой, но это были суконные, пресные слова, которыми можно назвать даже кошку. Несколько раз он порывался сказать какое-нибудь глупое слово - ну, пусть даже "сердечко" или "солнышко", но ничего не выходило. Он боялся, что это будет смешно.
