Иван Тургенев - Первая любовь
Все мы, как Полоний в "Гамлете", решили, что облака напоминали именно эти паруса и что лучшего сравнения никто из нас не приищет.
- А сколько лет было тогда Антонию? - спросила Зинаида.
- Уж, наверное, был молодой человек, - заметил Малевский.
- Да, молодой, - уверительно подтвердил Майданов.
- Извините, - воскликнул Лушин, - ему было за сорок лет.
- За сорок лет, - повторила Зинаида, взглянув на него быстрым взглядом.
Я скоро ушел домой. "Она полюбила, - невольно шептали мои губы. - Но кого?"
XII
Дни проходили. Зинаида становилась все странней, все непонятней. Однажды я вошел к ней и увидел ее сидящей на соломенном стуле, с головой, прижатой к острому краю стола. Она выпрямилась... все лицо ее было облито слезами.
- А! вы! - сказала она с жестокой усмешкой. - Подите-ка сюда.
Я подошел к ней: она положила мне руку на голову и, внезапно ухватив меня за волосы, начала крутить их.
- Больно... - проговорил я наконец.
- А! больно! а мне не больно? не больно? - повторила она.
- Аи! - вскрикнула она вдруг, увидав, что выдернула у меня маленькую прядь волос. - Что это я сделала? Бедный мсьё Вольдемар!
Она осторожно расправила вырванные волосы, обмотала их вокруг пальца и свернула их в колечко.
- Я ваши волосы к себе в медальон положу и носить их буду, - сказала она, а у самой на глазах все блестели слезы. - Это вас, быть может, утешит немного... а теперь прощайте.
Я вернулся домой и застал там неприятность. У матушки происходило объяснение с отцом: она в чем-то упрекала его, а он, по своему обыкновению, холодно и вежливо отмалчивался - и скоро уехал. Я не мог слышать, о чем говорила матушка, да и мне было не до того: помню только, что по окончании объяснения она велела позвать меня к себе в кабинет и с большим неудовольствием отозвалась о моих частых посещениях у княгини, которая, по ее словам, была une femme capable de tout [женщиной, способной на что угодно (фр)]. Я подошел к ней к ручке (это я делал всегда, когда хотел прекратить разговор) и ушел к себе. Слезы Зинаиды меня совершенно сбили с толку; я решительно не знал, на какой мысли остановиться, и сам готов был плакать: я все-таки был ребенком, несмотря на мои шестнадцать лет. Уже я не думал более о Малевском, хотя Беловзоров с каждым днем становился все грознее и грознее и глядел на увертливого графа, как волк на барана; да я ни о чем и ни о ком не думал. Я терялся в соображениях и все искал уединенных мест. Особенно полюбил я развалины оранжереи. Взберусь, бывало, на высокую стену, сяду и сижу там таким несчастным, одиноким и грустным юношей, что мне самому становится себя жалко, - и так мне были отрадны эти горестные ощущения, так упивался я ими!..
Вот однажды сижу я на стене, гляжу вдаль и слушаю колокольный звон... Вдруг что-то пробежало по мне - ветерок не ветерок и не дрожь, а словно дуновение, словно ощущение чьей-то близости... Я опустил глаза. Внизу, по дороге, в легком сереньком платье, с розовым зонтиком на плече, поспешно шла Зинаида. Она увидела меня, остановилась и, откинув край соломенной шляпы, подняла на меня свои бархатные глаза.
- Что это вы делаете там, на такой вышине? - спросила она меня с какой-то странной улыбкой. - Вот, - продолжала она, - вы все уверяете, что вы меня любите, - спрыгните ко мне на дорогу, если вы действительно-любите меня.
Не успела Зинаида произнести эти слова, как я уже летел вниз, точно кто подтолкнул меня сзади. В стене было около двух сажен вышины. Я пришелся о землю ногами, но толчок был так силен, что я не мог удержаться: я упал и на мгновенье лишился сознанья. Когда я пришел в себя, я, не раскрывая глаз, почувствовал возле себя Зинаиду.
- Милый мой мальчик, - говорила она, наклонясь надо мною, и в голосе ее звучала встревоженная нежность, - как мог ты это сделать, как мог ты послушаться... Ведь я люблю тебя... встань.
Ее грудь дышала возле моей, ее руки прикасались моей головы, и вдруг что сталось со мной тогда! - ее мягкие, свежие губы начали покрывать все мое лицо поцелуями... они коснулись моих губ... Но тут Зинаида, вероятно, догадалась, по выражению моего лица, что я уже пришел в себя, хотя я все глаз не раскрывал, - и, быстро приподнявшись, промолвила:
- Ну вставайте, шалун безумный; что это вы лежите в пыли? Я поднялся.
- Подайте мне мой зонтик, - сказала Зинаида, - вишь, я его куда бросила; да не смотрите на меня так... что за глупости? Вы не ушиблись? чай, обожглись в крапиве? Говорят вам, не смотрите на меня... Да он ничего не понимает, не отвечает, - прибавила она, словно про себя. - Ступайте домой, мсьё Вольдемар, почиститесь, да не смейте идти за мной - а то я рассержусь, и уже больше никогда...
Она не договорила своей речи и проворно удалилась, а я присел на дорогу... ноги меня не держали. Крапива обожгла мне руки, спина ныла, и голова кружилась, но чувство блаженства, которое я испытал тогда, уже не повторилось в моей жизни. Оно стояло сладкой болью во всех моих членах и разрешилось наконец восторженными прыжками и восклицаниями. Точно: я был еще ребенок.
XIII
Я так был весел и горд весь этот день, я так живо сохранял на моем лице ощущение Зинаидиных поцелуев, я с таким содроганием восторга вспоминал каждое ее слово, я так лелеял свое неожиданное счастие, что мне становилось даже страшно, не хотелось даже увидеть ее, виновницу этих новый ощущений. Мне казалось, что уже больше ничего нельзя требовать от судьбы, что теперь бы следовало "взять, вздохнуть хорошенько в последний раз, да и умереть". Зато на следующий день, отправляясь во флигель, я чувствовал большое смущение, которое напрасно старался скрыть под личиною скромной развязности, приличной человеку, желающему дать знать, что он умеет сохранить тайну. Зинаида приняла меня очень просто, без всякого волнения, только погрозила мне пальцем и спросила: нет ли у меня синих пятен? Вся моя скромная развязность и таинственность исчезли мгновенно, а вместе с ними и смущение мое. Конечно, я ничего не ожидал особенного, но спокойствие Зинаиды меня точно холодной водой окатило. Я понял, что я дитя в ее глазах, - и мне стало очень тяжело! Зинаида ходила взад и вперед по комнате, всякий pa.i быстро улыбалась, как только взглядывала на меня; но мысли ее были далеко, я это ясно видел... "Заговорить самому о вчерашнем деле, - подумал я, - спросить ее, куда она так спешила, чтобы узнать окончательно...", - но я только махнул рукой и присел в уголок.
Беловзоров вошел; я ему обрадовался.
- Не нашел я вам верховой лошади, смирной, - заговорил он суровым голосом, - Фрейтаг мне ручается за одну - да я не уверен. Боюсь.
- Чего же вы боитесь, - спросила Зинаида, - позвольте спросить?
- Чего? Ведь вы не умеете ездить. Сохрани бог, что случится! И что за фантазия пришла вам вдруг в голову?
- Ну, это мое дело, мсьё мой зверь. В таком случае я попрошу Петра Васильевича... (Моего отца звали Петром Васильевичем. Я удивился тому, что она так легко и свободно упомянула его имя, точно она была уверена в его готовности услужить ей.)
- Вот как, - возразил Беловзоров. - Вы это с ним хотите ездить?
- С ним или с другим - это для вас все равно. Только не с вами.
- Не со мной, - повторил Беловзоров. - Как хотите. Что ж? Я вам лошадь доставлю.
- Да только смотрите, не корову какую-нибудь. Я вас предуведомляю, что я хочу скакать.
- Скачите, пожалуй... С кем же это, с Малевским, что ли, вы поедете?
- А почему бы и не с ним, воин? Ну, успокойтесь, - прибавила она, - и не сверкайте глазами. Я и вас возьму. Вы знаете, что для меня теперь Малевский - фи! - Она тряхнула головой.
- Вы это говорите, чтобы меня утешить, - проворчал Беловзоров. Зинаида прищурилась.
- Это вас утешает?.. О... о... о... воин! - сказала она наконец, как бы не найдя другого слова. - А вы, мсьё Вольдемар, поехали ли бы вы с нами?
- Я не люблю... в большом обществе... - пробормотал я, не поднимая глаз.
- Вы предпочитаете tete-a-tete?..[с глазу на глаз (фр.)] Ну, вольному воля, спасенному... рай, - промолвила она, вздохнувши. - Ступайте же, Беловзоров, хлопочите. Мне лошадь нужна к завтрашнему дню.
- Да; а деньги откуда взять? - вмешалась княгиня. Зинаида наморщила брови.
- Я у вас их не прошу; Беловзоров мне поверит.
- Поверит, поверит... - проворчала княгиня - и вдруг во все горло закричала: - Дуняшка!
- Maman, я вам подарила колокольчик, - заметила княжна.
- Дуняшка! - повторила старуха.
Беловзоров откланялся; я ушел вместе с ним. Зинаида меня не удерживала.
XIV
На следующее утро я встал рано, вырезал себе палку и отправился за заставу. Пойду, мол, размыкаю свое горе. День был прекрасный, светлый и не слишком жаркий; веселый, свежий ветер гулял над землею и в меру шумел и играл, все шевеля и ничего не тревожа. Я долго бродил по горам, по лесам; я не чувствовал себя счастливым, я вышел из дому с намерением предаться унынию, но молодость, прекрасная погода, свежий воздух, потеха быстрой ходьбы, нега уединенного лежания на густой траве - взяли свое: воспоминание о тех незабвенных словах, о тех поцелуях опять втеснилось мне в душу. Мне приятно было думать, что Зинаида не может, однако, не отдать справедливости моей решимости, моему героизму... "Другие для нее лучше меня, - думал я, пускай! Зато другие только скажут, что сделают, а я сделал! И то ли я в состоянии еще сделать для нее!.." Воображение мое заиграло. Я начал представлять себе, как я буду спасать ее из рук неприятелей, как я, весь облитый кровью, исторгну ее из темницы, как умру у ее ног. Я вспомнил картину, висевшую у нас в гостиной: Малек-Аделя, уносящего Матильду, - и тут же занялся появлением большого пестрого дятла, который хлопотливо поднимался по тонкому стволу березы и с беспокойством выглядывал из-за нее, то направо, то налево, точно музыкант из-за шейки контрабаса.
