Иван Тургенев - Часы

Тургенев Иван

Часы

Иван Сергеевич Тургенев

Часы

Рассказ старика 1850 г.

Расскажу вам мою историю с часами...

Курьезная история!

Дело происходило в самом начале нынешнего столетия, в 1801 году. Мне только что пошел шестнадцатый год. Жил я в Рязани, в деревянном домике, недалеко от берега Оки - вместе с отцом, теткой и двоюродным братом. Мать свою я не помню: она скончалась года три после замужества; кроме меня, у отца моего детей не было. Звали его Порфирием Петровичем. Человек он был смирный, собою неказистый, болезненный; занимался хождением по делам тяжебным-и иным. В прежние времена подобных ему людей обзывали подъячими, крючками, крапивным семенем; сам он величал себя стряпчим. Нашим домашним хозяйством заведовала его сестра, а моя тетка - старая пятидесятилетняя дева; моему отцу тоже минул четвертый десяток. Большая она была богомолка прямо сказать: ханжа, тараторка, всюду нос свой совала; да и сердце у ней было не то, что у отца - недоброе. Жили мы - не бедно, а в обрез. Был у моего отца еще брат, Егор по имени; да того за какие-то якобы "возмутительные поступки и якобинский образ мыслей" (так именно стояло в указе) сослали в Сибирь еще в 1797 году.

Егоров сын, Давыд, мой двоюродный брат, остался у моего отца на руках и проживал с нами. Он был старше меня одним только годом; но я преклонялся перед ним и повиновался ему, как будто он был совсем большой. Малый он был не глупый, с характером, из себя плечистый, плотный, лицо четыреугольное, весь в веснушках, волосы рыжие, глаза

серые, небольшие, губы широкие, нос короткий, пальцы тоже короткие-крепыш, что называется-и сила не по летам! Тетка терпеть его не могла; а отец-так даже боялся его... или, может быть, он перед ним себя виноватым чувствовал. Ходила молва, что не проболтайся мой отец, не выдай своего брата-Давыдова отца не сослали бы в Сибирь! Учились мы оба в гимназии, в одном классе, и оба порядочно; я даже несколько получше Давыда... память у меня была острей; но мальчики - дело известное! - этим превосходством не дорожат и не гордятся, и Давыд все-таки оставался моим вожаком.

II

Зовут меня-вы знаете-Алексеем. Я родился 7, а именинник я 17 марта. Мне, по старозаветному обычаю, дали имя одного из тех святых, праздник которых приходится на десятый день после рождения. Крестным отцом моим был некто Анастасий Анастасьевич Пучков, или, собственно: Настасей Настасеич; иначе никто его не величал. Сутяга был он страшный, кляузник, взяточник-дурной человек совсем; его из губернаторской канцелярии выгнали, и под судом он находился не раз; отцу он бывал нужен... Они вместе "промышляли". Из себя он был пухлый да круглый; а лицо как у лисицы, нос шилом; глаза карие, светлые, тоже как у лисицы. И все он ими двигал, этими глазами, направо да налево, и носом тоже водил - словно воздух нюхал. Башмаки носил без каблуков и пудрился ежедневно, что в провинции тогда считалось большою редкостью. Он уверял, что без пудры ему быть нельзя, так как ему приходится знаться с генералами и с генеральшами.

И вот наступил мой именинный день! Приходит Настасей Настасеич к нам в дом и говорит:

- Ничем-то я доселева, крестничек, тебя не дарил; зато посмотри, каку штуку я тебе принес сегодня!

И достает он тут из кармана серебряные часы луковицей, с написанным на циферблате розаном и с бронзовой цепочкой! Я так и сомлел от восторга,-а тетка, Пелагея Петровна, как закричит во все горло:

- Целуй руку, целуй руки, паршивый! Я стал целовать у крестного отца руку, а тетка, знай, причитывает:

- Ах, батюшка, Настасей Настасеич, зачем вы его так балуете! Где ему с часами справиться? Уронит он их, наверное, разобьет или сломает!

Вошел отец, посмотрел на часы, поблагодарил Наста-сеича-небрежно таково, да и позвал его к себе в кабинет. И слышу я, говорит отец, словно про себя:

- Коли ты, брат, этим думаешь отделаться... Но я уже не мог устоять на месте, надел на себя часы и бросился стремглав показывать свой подарок Давыду,

III

Давыд взял часы, раскрыл и внимательно рассмотрел их. У него большие были способности к механике; он любил возиться с железом, медью, со всякими металлами; он обзавелся разными инструментами-и поправить или даже заново сделать винт, ключ и т. п.- ему ничего не стоило.

Давыд повертел часы в руках и, пробурчав сквозь зубы (он вообще был неразговорчив):

- Старые... плохие...-прибавил:-Откуда?

Я ему сказал, что подарил мне их мой крестный.

Давыд вскинул на меня свои серые глазки.

- Настасей?

- Да; Настасей Настасеич.

Давыд положил часы на стол и отошел прочь молча.

- Они тебе не нравятся? - спросил я.

- Нет; не то... а я, на твоем месте, от Настасея никакого подарка бы не принял.

- Почему?

- Потому, что человек он дрянь; а дряни-человеку одолжаться не следует. Еще спасибо ему говори. Чай, руку у него поцеловал?

- Да, тетка заставила.

Давыд усмехнулся - как-то особенно, в нос. Такая у него была повадка. Громко он никогда не смеялся: он считал смех признаком малодушия.

Слова Давыда, его безмолвная улыбка - меня глубоко огорчили. Стало быть, подумал я, он меня внутренне порицает! Стало быть, я тоже дрянь в его глазах! Сам он никогда до этого бы не унизился, не принял бы подачки от Настасея! Но'что мне теперь остается сделать?

Отдать часы назад? Невозможно!

Я попытался было заговорить с Давыдом, спросить его совета. Он мне ответил, что никому советов не дает и чтоб я поступил, как знаю. Как знаю?! Помнится, я всю ночь потом не спал: раздумье меня мучило. Жаль былолишиться часов- я их положил возле постели на ночной столик; они так приятно и забавно постукивали... Но чувствовать, что Давыд меня презирает (да, нечего обманываться! он презирает меня!)... это мне казалось невыносимым! К утру во мне созрело решение... Я, правда, всплакнул-но и заснул зато, и как только проснулся - наскоро оделся и выбежал на улицу. Я решился отдать мои часы первому бедному, которого встречу!

IV

Я не успел отбежать далеко от дому, как уже наткнулся на то, что искал. Мне попался мальчик лет десяти, босоногий оборвыш, который часто шлялся мимо наших окон. Я тотчас подскочил к нему и-не дав ни ему, ни себе времени опомниться - предложил ему мои часы.

Мальчик вытаращил глаза, одной рукой заслонил рот, как бы боясь обжечься,- и протянул другую.

- Возьми, возьми,- пробормотал я,- они мои, я тебе дарю их-можешь продать их и купить себе... ну там что-нибудь нужное... Прощай!

Я всунул часы ему в руку - и во всю прыть пустился домой. Постоявши немного в нашей общей спальне за дверью и переведя дух, я приблизился к Давыду, который только что кончил свой туалет и причесывал себе волосы.

- Знаешь что, Давыд? - начал я как можно более спокойным голосом.- Я Настасеевы часы-то отдал.

Давыд глянул на меня и провел щеткой по вискам.

- Да,- прибавил я все тем же деловым тоном,- я их отдал. Тут есть такой мальчик, очень бедный, нищий: так вот ему.

Давыд положил щетку на умывальный столик.

- Он может за деньги, которые выручит,- продолжал я,- приобрести какую-нибудь полезную вещь. Все-таки за них он что-нибудь получит.

Я умолк.

- Ну что ж! дело хорошее! - проговорил наконец Давыд и пошел в классную. Я последовал за ним.

- А коли тебя спросят-куда ты их дел?-обратился он ко мне.

- Я скажу, что я их обронил,- отвечал я небрежно. Больше о часах между нами в тот день уже не было речи;

а все-таки мне сдавалось, что Давыд не только одобрял меня, но... до некоторой степени... даже удивлялся мне. Право!

Y

Прошло еще два дня. Случилось так, что никто у нас в доме часов не хватился. У отца вышла какая-то крупная;

неприятность с одним из его доверителей: ему было не до меня и не до моих часов. Зато я беспрестанно думал о них! Даже одобрение... предполагаемое одобрение Давыда меня не слишком утешало. Он же ничем особенно его не выказывал: всего только раз сказал-и то вскользь, что не ждал от меня такой удали. Решительно: пожертвование мое приходи

лось мне в убыток, оно не уравновешивалось тем удовольствием, которое Мое самолюбие мне доставляло.

А тут еще, как нарочно, подвернись другой знакомый нам гимназист, сын городского доктора,- и начни хвастаться новыми, и не серебряными, а томпаковыми часами, которые подарила ему его бабушка...

Я не вытерпел наконец - и, тихомолком выскользнув из дому, принялся отыскивать того самого нищего мальчика, которому я отдал свои часы.

Я скоро нашел его: он с другими мальчиками играл у церковной паперти в бабки. Я отозвал его в сторону и, задыхаясь и путаясь в речах, сказал ему, что мои родные гневаются на меня за то, что я отдал часы,- и что если он согласится мне их возвратить, то я ему с охотой заплачу за них деньгами... Я, на всякий случай, взял с собою старинный елизаветинский рубль, весь мой наличный капитал.

- Да у меня их нету-ти, часов-то ваших,- отвечал мальчик сердитым и плаксивым голосом,- батька мой увидал их у меня да отнял; еще пороть меня собирался. Ты их, говорит, должно, украл где-нибудь-какой дурак тебя часами дарить станет?