Виктор Ревунов - Холмы России
Все это вспомнил сейчас Кирьян и даже почувствовал, как от эшелона, от сотен этих людей в вагонах, щемяще потянуло невыветрившимся запахом войны, тем особым запахом тоски в загорклой одежде.
Пленных перевозили куда-то на восток, в глубину чужой для них страны, с таким же, как и на родной им земле, солнцем, с такой же горячей полынью и быльииком в придорожном рву, в котором стояли мужчины и женщины, сбежавшиеся поглядеть на поляков.
У края рва охрана - наши солдаты в выгоревших гимнастерках, с винтовками, не строго, а так, для острастки покрикивали на тех, кто лез на пути.
- Куда, куда полезли? Иль глазами не видите?
- Застрелю! - кричал высокий, с веселым лицом солдат.
- Застрелишь - отвечать будешь,- заметил кто-то из бойких.
- Не лезь! Мужиков, что ли, не видела?
Нет преграды для взглядов: глядели друг на друга с одной стороны и с другой, где была воля, вольная земля вот этих людей, в глазах которых тлели скорбь, жалость и слезы перед чужой скорбью по потерянной земле.
Кирьян встретился глазами с молодым поляком. Мягкое широковатое лицо, голубые глаза тенила печаль.
Он было отвел взгляд и снова встретился с глазами Кирьяна, который стоял на откосе: не подходил близко, чтоб не в упор смотреть, а пошире. Так он видел, как мимо охраны пробегали к вагонам женщины и подавали полякам сало, хлеб, вареную картошку.
- Пасибо... Пасибо,- говорили поляки и улыбались растерянно: грустно было, что так их жалели. Жалели женщины. Молодые среди них были и красивые. Уйдут они в свои звенящие поля, манившие стогами ржи. Все так близко и недоступно, и неизвестно, когда разлученный войною откроется им берег родимый, никто не знает.
К поляку, на которого глядел Кирьян, подбежала Катя с хлебом и салом, завернутым в холстинку. Протянула узелок. Поляк вздрогнул и даже отступил от края.
Узелок взяли товарищи его. А он глядел на Катю и вдруг приблизился к ней, потянулся руками. Упал на колени перед ней на самом краю, за который нельзя ступить - нельзя домой, и нет дома, матери, невесты, ничего нет...
Так чем же жить? Что еще осталось? Кому молиться и верить?
Эшелон тронулся, а поляк все стоял на коленях. Глядел на Катю. Она подняла высоко руку, помахала ему, улыбнулась, как посветила ему в нелегком пути... Не все потеряно, пока есть людское, не все потеряно.
- Катя!.. Катя! - закричал Кирьян.
Едва она успела сойти с путей, как затряслась земля, загрохотал встречный эшелон, из-под которого вихрилась пыль и что-то свистело.
На открытых платформах горбились зачехленные танки, а в вагонах, опершись о перекладины в раскрытых дверях, стояли солдаты.
- Мама!.. Мама! - закричали из эшелона.
На опустевшие пути выбежала женщина - та, которая по письму ждала сына.
- Сынок!
Так и не увидела его, а только голос его услышала, Она стояла на путях, клонилась вслед. И вот далеко уже эшелон - слился в черное пятно.
* * *
Скорее домой, в тишину лесную, с этой встревожившей всех станции.
Никита размахивал плетью и хлестал коня, как врытый стоял в телеге.
- А ну, милый, давай рви, мать честная! - кричал он коню, который с раскосмаченной гривой скалился в ярости.
Успокоились, пошли шагом, когда за далью потонула станция, а впереди всколыхнулись раззноенные луга с парящими ястребами. Током воздуха ястребов заносило ввысь, и казалось, они обессилели, устали в этой жаре.
Сварой налетели слепни на коней. Жгуче прокалывали кожу. Кони пошли быстрее.
На ручье, от которого половина пути до дома, остановились в ольховой прохладе. Напились гремучей на камнях воды и тронулись дальше.
Хоть и порожняком ехали, а кони спешили, но только лишь к обеду добрались до хутора.
Из-за сосен показались избы, как в зеленом дожде, стояли они среди берез и лип, в которые врывалось солнце и, рассеянное листьями, сыпалось на крыши, на траву и на плетни, обнятые разомлевшими лопухами.
На дорогу выскочила собачонка, порычала, чтоб видели, как грозно чужих она встретит, а своих - веселым лаем, с которым и побежала впереди обоза. На телегах улыбнулись. Такое вот оно простенькое, родное-то, как проталинка, с которой раскрывается земля, чтоб зеленеть потом, и цвести, и пахнуть гречишными, липовыми и ржаными медами.
Никита и Кирьян распрягли и поставили коней в конюшне.
А теперь на отдых после дороги - спать куда-нибудь в прокладок.
- Завтра косить выходи,- сказал Никита.
- Себе хоть чуть подкосить.
- А колхоз тебе что - чужое? Вон скотины сколько.
- Ее, всякую скотину, морить жаль.
- За свою не спрашиваю, хоть она совсем околей.
А за колхозную голову снимут, и первому мне, как бригадиру. Понял?
- Травы хватает, а руками дерем. Косилку бы расстарались,-хотел так отговориться Кирьян и уйти.
Но Никита вспылил:
- Сдам я это бригадирство. Только возражения всякие и неприятности.
- Не нервничай. А то пропадем без тебя.
- Или не. по нраву? - со злом подхватил Никита слова Кирьяна.
- Я твой нрав не трогаю, и ты мой не тронь,- сказал Кирьян.- Мы ко всякой жизни приладимся.
- И мы не отстанем. Вот так. А за косилку платить надо. Кишка еще тонка. Без штанов находишься.
Никита глянул вслед Кирьяну.
"Дери руками - злей будешь".
Кирьян шел домой по тропке за дворами, где запаренные жарой стояли у пунь и хлевов истомленные малинники.
После бессонной ночи голову чуть пьянило желанием сна.
На повороте к дому-курмень ржи с неразлучными васильками. Глянул отсюда Кирьян на Угру. Синей косой подрезала она луговое раздолье. Сейчас бы с удочками куда-нибудь под куст. Так и потянуло к реке еще более сильное, чем сон, желание.
Дома мать с отцом сидят за столом. Катя рассказывает им новости: как хлеб сдавали, как глядели на поляков и как наш эшелон промчался.
- Если бы Киря не крикнул, так и раздавило бы меня,- сказала она для пущего интереса.
Гордеевна закрестилась со страхом перед богами.
Отдаленные от мира какой-то своей печалью, взирали они с икон.
Никанор сказал дочери:
- Кто ж на путях рот разевает? А еще в школе училась, грамотная, называется... Тетеря!
К столу подсел Кирьян.
Гордеевна подметила, как осунулся сын за ночку, даже бледность какая-то в щеках, будто что из души сушило его.
На столе поджаристые пышки, плавится на них масло. Сметана в чашке. Картошка печеная обсыпана мелко нарезанным луком. На полу у печи - самовар с поставленным на конфорку чайником в розовеньких цветочках...
- Вот и дома. Быстро это вы. А мы тут с матерью сенца подкосили. Завтра подкосим, да и возить надо,- сказал Никапор сыну.
- Завтра я с бригадой косить назначен.
Не раздумывая, Никанор сказал:
- Надо, так надо. И не возражай. Для себя управимся как-нибудь.
Кирьян разорвал пышку, обмакнул половинку в сметану.
- Слышал я, объездчик в лесничестве нужен.
- Нужен. А что, или желание есть?- поинтересовался Никапор.
Кирьян обмакнул в сметану другую половинку пышки.
- Не отказался бы.
Гордеевна прибиралась у печи и прислушивалась к разговору.
- Что ты, сынок?- с испугом глянула Гордеевна на сына и на мужа.- Из колхоза не пустят. Гомон-то какой пойдет.
- Государству служить кто это его не пустит?- погрозил кому-то Никанор.
Гордеевна заметила, что Катюшка в избе. Нечего ей тут вертеться.
- Иди спать, иди. На сеновале там постелила,- спровадила она дочь за дверь и сказала мужу: - Не тронь ты малого. Работает и пусть работает себе.
- В лесу или не работа? Было бы пустое что -деньги бы да льготы не давали. А то и деньги дают, и коси вволю.
Кирьян вышел из-за стола, хотел идти спать, но остановился.
- Не за льготы иду, а служба мне эта по душе.
- И не ходи, не ходи сынок. Меня послушай. Людей ублажишь - самого под суд отдадут. Под суд не хочешь - свои наведут: спалят или убьют. Мало ли людей всяких... Вон как Желавина убили,- вспомнила Гордеевна председателя колхоза, который три года назад пропал в лесу, и след не нашли.
Кирьян пошел спать, и лишь только скрылся за дверью, как Никанор огляделся и сказал Гордеевне:
- Ты малому голову не мути такими разговорами.
Нму про свое надо думать. И не стращай. Пропасть и на печи можно. А он дело решил. Лесная служба - всегда служба. Боюсь, не взяли бы уж кого?решил Нпканор сейчас же сходить в лесничество, но чего-то раздумывал, не сбить бы жизнь малому.
Долго надевал сапоги. Разглядывал ружья - старое и новое. Потом чаю налил. Щипцами откусил маленький кусочек сахару. С синевой сахар, сладкий. Одну чашку выпил, еще и на другую осталось.
- Собрался, так иди,- поторопила его Гордеевна.
В сенях послышались шаги. Открылась дверь. На пороге Феня в легком, но темном платке, в темной кофте
показалась красивой тенью.
- К вам на минутку,- сказала она.
