Раиса Орлова - Мы жили в Москве
Ее книга приобрела всемирную славу. Эта книга была первой в ряду, который еще продолжается и будет продолжаться. Все, кто с тех пор писал и пишет воспоминания, кто старается запечатлеть, осмыслить наше прошлое, трагическую судьбу нашей страны, мы все пошли по ее следам. "Крутой маршрут" - это начало новой главы в истории нашей общественной мысли и нашей словесности... Какое счастье, что она успела сама вкусить хоть частицу своей славы. Увидела Париж, побывала у Бёлля в Кёльне. И как прекрасно радовалась она этой поездке... Горько, что не дожила до издания второй части.
Она мучительно умирала. Смерть была избавлением от мук. И все же это нелепо жестокая смерть, которая принесла всем нам горе, боль... Но смерть прошла. А бессмертие будет длиться. Она будет жить, пока живы те, кто ее помнит. Будет жить еще дольше, как тот язык, на котором написана ее книга, и те языки, на которые эту книгу перевели и переведут".
Потом говорила Зора Ганглевская, бывшая эсерка - невысокая седая женщина, говорила тихо, глуховатым, ровным голосом:
"...Когда к нам на Колыму прибыл тюремный этап, я тогда работала в больнице сестрой, женщины принесли ее очень больную, истощенную. В жару. Принесли и сказали: "Лечите ее. Женя должна жить, обязательно должна. Она самая лучшая, самая талантливая. Она обо всем напишет". Мы ее выходили. И в нашей больнице все ее очень полюбили. С тех пор у нас была дружба. И вот она жила и писала. А сколько могла бы еще написать... Кто ее знал, никогда не забудет, всегда будет любить. Прощай, Женя..."
Подошла к гробу еще одна давняя подруга, Вильгельмина Славуцкая.
"Я хочу сказать Алеше, - Алеша стоял напротив, высокий, красивый, рассеянный, в пестром кепи, - твоя бабушка, Алеша, начала писать свою книгу как письмо внуку. Мы все тебе за это благодарны. Но ты должен быть достоин этой книги. Это высокая честь. Помни бабушку".
...Последнее целованье. Стук молотка. Отрывистый, надмогильный стук. Он и в крематории - в машинно-стандартном цехе смерти - напоминает о кладбищенских прощаниях.
...Поминки были за тем же столом, на котором утром стоял гроб. Обычные поминки, печальные и хмельные, когда к концу уже иногда смеются чаще, чем плачут.
Вася вспоминал, как ездил с матерью в Париж. Дочь Тоня в этот день прилетела из Оренбурга, где гастролировал ее театр, опоздала к выносу, к похоронам и одна сидела вечером у могилы. На поминках она рассказывала, как мать любила праздничать, как веселилась и заражала весельем.
Кто-то сказал:
- Надо писать о ней. Надо, чтобы написали все, кто ее помнит.
2
Р. Я ее увидела впервые в августе 1964 года у Фриды Вигдоровой, которая торжественно сказала:
- Евгения Семеновна Гинзбург-Аксенова, написавшая "Крутой маршрут", приехала из Львова.
Когда я раньше, читая рукопись, пыталась представить себе автора, передо мной вставало страдальческое, трагическое лицо старой женщины.
Моложавая, хорошенькая, веселая. Полная, но движется легко. Волосы на прямой пробор, сзади пучком. Не по моде. На шее - завитки. Никакая не страдалица. Скорее, благополучная дама. Холеная, ухоженная. У таких бывают домработницы, дачи, машины.
Глаза светятся умом.
В ее лице - в мягко, но широко развернутых скулах, в разрезе глаз, - и татарские, и российски-простонародные черты. Этим она по-сестрински походила на Фриду, - отсветы давних событий истории в лицах русско-еврейских интеллигенток.
Однажды я видела, как она разговаривает с татарской крестьянкой. Обе круглолицые, скуластые, пригожие. И говор у обеих округлый, мягкий. Резко отличный от того среднеинтеллигентского языка, который обычно звучит вокруг нас.
- Если верить в переселение душ, то я в прошлой жизни была деревенской бабой.
Через месяц после первого знакомства мы поехали во Львов в командировку. Идти к ней я боялась. Но она так приветливо встретила нас в городе, который показался чужим, неприязненным, что нигде не хотелось бывать без нее. Расставались, когда мы уходили читать лекции.
В первый же вечер засиделись допоздна, начался ливень, и она оставила нас ночевать.
- У меня никакого угощения, только чай, яйца.
К еде равнодушна.
Маленькая квартирка, скудно обставленная, чистенькая. Репродукция Мадонны Рафаэля - она потом переехала в Москву. Фотография Пастернака висит так, что входящие ее не видят, - я бы не заметила этого, но она сама показала - только для своих. Стопки нот.
Мы говорим, говорим, перескакиваем с темы на тему - ее и Левины тюрьмы и лагеря, московские новости, политические и литературные, книги Василия Аксенова, львовская газета, в которой она работала внештатным корреспондентом.
Много рассказывала о покойном муже, Антоне Яковлевиче Вальтере. Немец из Крыма. Врач, увлекся фольклором, записывал немецкие песни, сказки. Несколько раз встречался с Жирмунским. И арестован был "по делу Жирмунского".
Когда Евгению Семеновну и доктора Вальтера реабилитировали, они поселились во Львове. Вальтеру очень понравился город - улицы, костелы, здания, сохранившие дух немецкого зодчества.
Они оба начали там работать. Все шло к лучшему. Однако внезапно вернулась лагерная цинга.
- Авитаминоз, хотя было полно фруктов, но его организм уже не усваивал... Антон ведь долго был на общих в шахте. Семь ребер сломано. Лечила его в Москве, похоронила в Кузьминках.
Она читала нам стихи Коржавина. От нее я и услышала впервые:
...Так бойтесь тех, в ком дух железный,
Кто преградил сомненьям путь,
В чьем сердце страх увидеть бездну
Сильней, чем страх в нее шагнуть...
У меня в дневнике записано: "По мировоззрению - коммунистка, по мироощущению - нет".
Она сама сначала не хотела восстанавливаться в партии. Но партследователь спросил: "А что же вы будете писать в анкетах? КРТД? *"
* КРТД - контрреволюционная троцкистская деятельность.
- Для Антона мое восстановление в партии было ударом. Восстанавливал Комаров. Хвалили за то, что я проявила большевистскую стойкость, ничего не подписала ни о себе, ни о других.
С Павлом Васильевичем Аксеновым, бывшим мужем, вновь встретились в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году в Казани.
- Как был ортодоксом, так и остался.
Для нас тогда именно это различие: ортодоксы и либералы - во многом определяло отношение к людям.
Девятого апреля 1965 года она писала из Львова:
"Раечка, дорогая, спасибо вам большое за пересылку письма Солженицына, которое доставило мне большую радость... Пожалуйста, перешлите ему мою записку с благодарностью за внимание и доброе слово. Очень мне хотелось бы с ним встретиться, но это так трудно, поскольку и он и я живем в провинции".
Они встретились в Москве. По телефону назначили свидание неподалеку от того дома, где он обычно останавливался, когда приезжал из Рязани. Взглянули друг на друга и отвернулись. Продолжали ждать. Потом все же сделали несколько шагов, стали неуверенно переглядываться и оба почти одновременно сказали: "Я вас совсем не так представлял себе!"
* * *
Сохранился снимок - мы у подъезда ее львовского дома, улица, Шевченко, 8. Она улыбается, щурится, глаза-щелочки.
Другой снимок - в профиль. Закалывает шпильки. Поправляет волосы. Древнее женственное, кокетливое движение. Высоко поднят локоть. Изящна линия руки. Она знала, что ей идет этот жест. Любуюсь. И больно. Тридцать четыре года ей исполнилось в тюрьме. Освободилась она после пятидесяти.
Глядя на молодых, нарядных женщин, она иногда говорила с горечью:
- Такой я не была, это у меня отняли, украли. Утрата "женских расцветных годов", как она сама их называет, была, пожалуй, горше, чем утрата работы, чем утрата самой свободы.
Во Львове она познакомила нас со своим другом, Леонидом Васильевичем. Полковник в отставке - высокий, светло-русый, красивый. Он восхищался ею, она радовалась его восхищению.
Осенью она писала нам, что он уехал в Тулу к умирающей матери: "Я лишена постоянного понятливого собеседника именно в то время, когда он особенно нужен".
В 1965 году в Киеве и Львове арестовали нескольких молодых поэтов и художников. По обвинению в национализме. Опять началось с Украины - там и тридцать седьмой начался в тридцать четвертом.
На первомайской вечеринке возник спор: правы ли молодые люди, надо ли было затевать рукописный журнал, арестовывают ли теперь без основания и т. д. Одни защищали, другие осторожно осуждали арестованных. Леонид Васильевич хотел что-то сказать, но вырвался лишь хрип, и он упал на руки Евгении Семеновны мертвым.
После смерти Леонида Васильевича ей уже невмочь было оставаться во Львове. Она писала (4.1.1966): "...сколько бы вы ни желали ускорить мне обмен жилья с Москвой, а он, увы, опять сорвался. В этом есть что-то фатальное... Видно, Лычаковское кладбище никак не хочет уступить меня Кузьминскому (видали юмор висельника?)".
Временами выходом становились дома творчества. Сын доставал ей путевки. Ей нравился размеренный режим, прогулки, возможность работать без помех, возможность общения.
