Проза - Василий Алексеевич Слепцов
Рязанов глядел, все глядел, как лошади бегут, как жаворонки сверху падают в зеленую рожь и опять, точно по ступенькам, поднимаются выше и выше; как стадо пасется по косогору… Вон лежит в лощине свинья, а на свинье сидит ворона.
— Семен Семеныч! а Семен Семеныч!
— М?
— Извольте вставать!
— Мгм.
— Семен Семеныч!
— М-м?
— Приехали.
— А! Приехали. Где старшина?
— Я здесь, Семен Семеныч. Пожалуйте, я вас высажу.
— Самовар есть?
— Сейчас будет готов.
— Живо! Ну, как у вас? — спрашивает посредник, входя в волостное правление.
— Всё слава богу-с, — кланяясь, отвечает старшина.
Писарь, в нанковом пиджаке, сметает рукавом пыль со стола, тоже кланяется и отходит к стенке.
— Хорошо, — говорит посредник, садится и все еще сонными глазами осматривает стены. Лицо у него измято, вдоль лба красный рубец.
Старшина стоит, наклонившись немного вперед и заложив руки за спину.
— Принесите-ка там портфель!
Старшина с писарем бросаются вон из избы.
Солнце начинает сильно пригревать, мухи толкутся в окне, на дворе отпрягают лошадей.
— Вот этот у меня старшина ничего, — говорит посредник Рязанову, — только неопытен еще, расторопности мало.
— Мм, — отвечает Рязанов.
Старшина бережно, точно боится расплескать что-нибудь, вносит портфель и, положив его на стол, отходит к сторонке. Писарь на цыпочках крадется к шкафу и вытягивается за спиной старшины.
— Ну, а недоимка у вас как? — спрашивает посредник, надевая себе на шею цепь.
— Плохо-с, — со вздохом отвечает старшина.
— Что ж ты, братец, не понуждаешь?
— Понуждаем-с, — вполголоса отвечает писарь, бесстрастно глядя на посредника.
— Мы понуждаем-с, — уныло склоня голову набок, повторяет старшина.
— Стало быть, плохо понуждаешь, — говорит посредник. — Вон помещик жалуется мне, что вы до сих пор не можете остальных пятисот уплатить с прошлого года, с октября. Ведь это срам!
Писарь стремительно подходит к столу и, порывшись в бумагах, почтительно указывает мизинцем в книгу, говоря:
— С пятнадцатого февраля сего года остается четыреста девяносто пять рублей семьдесят две копейки-с.
— Ну, да, — подтверждает посредник. — Слаб ты, брат; вот что я тебе скажу, — обращается он к старшине.
Старшина вздыхает.
— Разве, ты думаешь, мне приятно слушать жалобы на вас?
Старшина наморщивает брови и старается не глядеть на посредника.
— Ну, опишут, продадут. Что хорошего? Сам ты посуди!
— Хорошего мало-с, — рассматривая свои сапоги, отвечает старшина.
— То-то вот и есть, — наставительно заключает посредник. — Сами вы себя не бережете.
Несколько минут тяжелого молчания.
— О-охо-хо! — вздыхает посредник. — Так как же, брат?
— Чего извольте? — тревожно спрашивает старшина.
— Насчет самовара-то?
— Шумит-с.
Писарь бросается в дверь.
— Н-да, — в раздумье глядя в потолок, говорит посредник.
— Все божья воля-с, — со вздохом замечает старшина.
— Да, брат, вот как продадут, тогда и узнаешь божью волю.
Слышно, как в сенях писарь раздувает самовар.
— Дела какие-нибудь есть? — внезапно спрашивает посредник.
Старшина глядит в дверь на писаря и манит его пальцем.
— Есть, васкродье, — входя в комнату и обчищаясь, говорит писарь. — Жалоба временнообязанной крестьянки Викулиной, сельца Завидовки, на побои, нанесенные ей в пьяном виде крестьянином того же сельца, Федором Игнатьевым.
— Разобрали?
— Разобрали-с, — весело отвечает старшина.
— Как решили?
— А так решили, что малость попужали обоих-с.
— То есть как?
— Да то есть хворостом-с, — уже совершенно смеясь, отвечал старшина.
— А. Это хорошо. Главное, у меня пьянства этого чтобы не было. Слышишь?
— Слушаю-с.
— Еще что?
— Еще-с… — сделав шаг вперед, доносит писарь. — Еще дело о загнатии двух свиней с поросятами, принадлежащих удельного ведомства крестьянину Петру Герасимову.
— Кто загнал?
— Здешний обыватель-с. Да Петр Герасимов жалуется теперь, что так как, говорит, во время загнатия, говорит, мальчишке его нанесены были побои…
— Ну!
— Но, а здешний обыватель в показании своем показал, что якобы, то есть, ограничился надранием вихров-с.
— Да. Ну, так что же теперь?
— Да они, Семен Семеныч, насчет того, то есть, пуще сумляваются, — вмешивается старшина, — что которые, говорит, например, эти самые свиньи теперь загнаты…
— Да…
— То есть неправильно-с, — добавляет писарь.
— Это так точно, — подтверждает старшина. — Почему что как у них это смешательство вышло, ну, и по заметности…
— Вражда эта у них идет давно-с, — таинственно сообщает писарь. — И, собственно, насчет баб-с.
— Да что тут! Это прямо надо сказать, такую они промеж себя эту пустоту завели, такую-то пустоту… Ах, никак самовар-от ушел.
Старшина выбегает в сени и приносит самовар; писарь подает чашки и связку кренделей.
— Как же решили это дело? — спрашивает посредник.
— Да никак не решили, — отвечает старшина, выгоняя из чайника мух. — Кшу, проклятые! Хотели было они, признаться, до вашей милости доходить…
— Внушение сделано, чтобы не утруждать по пустякам, — добавляет писарь.
— Оштрафовать нужно, — решает посредник. — Ты их оштрафуй по рублю серебром в пользу церкви! Слышишь?
— Это можно-с.
Посредник заваривает чай; Рязанов читает развешанные по стенам циркуляры и списки должностных лиц.
— А главное, — продолжает посредник, — вино. У меня чтобы и духу его не было. Слышишь?
— Слушаю-с, — неохотно отвечает старшина.
— От него все и зло, — рассуждает посредник.
— Это так-с, — утверждает старшина.
Писарь сдержанно кашляет в горсть.
— Пьяный человек на все способен. Он и в ухо тебя ударит…
— Ударит. Это как есть.
— И подожжет.
— Подожжет-с. Долго ли ему поджечь.
— Вон они, пожары-то!
— Да, да. О господи!
— Народ толкует, поляки жгут…
— Толкуют, точно. Ах, разбойники!
— Нет, не они. Где им!
— Это все от вина.
— Так, так. Это все от него, от проклятого. А что я вас хочу спросить, Семен Семеныч.
— Что?
— Типерь который мы помещику оброк платим…
— Ну?
— Народ болтает, колько, говорит, ни плати, все равно это, говорит, что ничего.
— Да. Пока на выкуп не пойдете, это все не впрок. Век свой будете платить, и все-таки земля помещичья.
— Вот что! Значит, его же царствию не будет конца?
— Не будет. Что ж делать? Сами вы глупы.
— Это справедливо, что мы глупы. Дураки! Да еще какие дураки-то!
— Так-то, ребятушки. Сколько я вам раз говорил, — вздохнув, говорит посредник. — Сливки есть?
— Есть-с.
Старшина приносит в деревянной чашке сливки и вытаскивает оттуда мух.
— О, каторжные! Извольте, Семен Семеныч!
— Что, и у вас, должно быть, много мух?
— Такая-то муха — беда, — почтительно улыбаясь, отвечает старшина. — И с чего только это она берется?
Посредник с Рязановым пьют чай; старшина смотрит в окно; писарь от нечего делать приводит в порядок лежащие на столе бумаги, перья и сургуч.
Молчание.
— Ну, а школа как идет? — спрашивает посредник, прихлебывая из стакана.
— Слава богу-с.
— Учит батюшка-то?
— Когда и поучит. Ничего.
— Много учеников?
— Довольно-таки.
— А сколько именно?
— Да так, надо сказать… — старшина вопросительно смотрит на писаря. — С пяток никак есть.
— Вовсе мало-с, — отвечает писарь.
— Не так чтобы оченно много-с, — кивая головой,
