Бегство в Египет. Петербургские повести - Александр Васильевич Етоев
Поэтому, если честно, наверняка могу рассказать только о некоторых персонах.
Начну с помощников Рукавицына: Локтя, Когтя и Ногтя.
Эти трое, после известных событий, отделались довольно легко.
Предъявив следствию справки о невменяемости, они на время залегли в тень. Затем вскладчину приобрели биотуалет «из бывших в употреблении» и купили себе место на аллейке рядом с метро «Технологический институт».
Дежурство несут по очереди:
– один взимает плату с клиентов;
– второй создаёт видимость очереди;
– третий стоит на выходе из метро с плакатом, на котором красивым почерком нарисованы «М» и «Ж» и жирной стрелкой указано нужное направление.
Согласитесь, бизнес и современный, и не такой опасный и хлопотный, как в рукавицынской «Лавке древностей».
Сам Эрдель Терьерович Рукавицын понёс, увы, только условное наказание: за порчу городского имущества – проломленный фасад здания, состоявшего на учёте Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры.
За все прочие свои прегрешения он расплатился конвертируемой валютой. Короче, дал кому надо взятку, как это порой бывает в нашем перевёрнутом мире.
«Лавку древностей» ему пришлось ликвидировать.
Где он сейчас – не знаю, но, по слухам, вроде бы возглавляет им самим же организованный Комитет помощи российским фантастам, который в шутку называют КПРФ.
Лобов, как теперь говорят, – «поднялся».
Шар из кейворита, так удачно свалившийся на его сарайчик, он продал как цветной металл и открыл в подвале на Канонерской улице частное пельменное производство.
Это всё герои неглавные.
Что касается персонажей главных: Андрюши Пряникова, Серёжи Овечкина, их родителей и, конечно же, петушка и его хозяина, старика Потапыча, бывшего героя вселенной, «перед которым снимало шапки население туманности Ориона и созвездий Тельца и Ящерицы», – то про них умолчу сознательно.
Помните, чуть выше я говорил про тлеющий фитилёк надежды на возможное продолжение книги?
Ну так вот, не буду загадывать, но кто знает, дорогие читатели…
Рубль
Всё помню – и как горела фабрика за Фонтанкой, и как пятиклассник Савичев разбился насмерть в бане в переулке Макаренко, встал мыльной ногой на борт общественной ванны, поскользнулся, грохнулся о каменный пол, и кровь потекла из уха в дырочку сливного отверстия, и как чморили нас, дворовых с Прядильной улицы, хулиганы из соседнего переулка, но что засело в памяти крепче всего, так это случай с рублём.
До шестьдесят первого года рублей из металла не было (серебряный досоветский и раннесоветский нэповский в расчёт не беру). Великая денежная реформа конца шестидесятого года вновь ввела в оборот звонкую металлическую монету, утраченную в прежние времена по вполне понятным причинам – в двадцатые – тридцатые годы страна восставала из пепла после мировой и революционно-гражданской войн, потом новая война, а с нею и новый пепел, потом – разруха сволочная послевоенная, и так до начала шестидесятых. Стране позарез был нужен металл, и такая штука, как рубль, утрачивала временно ценность в масштабе государственного хозяйства, меняла вес и состав, мельчала, – экономия стояла на страже. А введение в денежный оборот металла есть верный показатель того, что корабль Советского государства наконец преодолел крен и плывёт правильным курсом независимо от воли погоды.
Деньги в детстве были для меня понятием отвлечённым. В те сопливые времена они редко водились в моём кармане, разве что в исключительных обстоятельствах – или когда Валька Игнатьев, дворничихин сын и убийца (он пришиб булыжником в подворотне напавшего на него маньяка), вытрясет сквозь щель из копилки мамины нетрудовые доходы и поделится с лучшим другом, то есть со мной, или если соседи по коммуналке братья Витька и Валерка Мохнаткины отвалят мне часть добычи; они отнимали марки у коллекционеров в магазине «Филателист», угол Невского и Литейного, заманивали в парадную, там давали им в рыло и отбирали кляссер. Марки продавали, естественно. Почему делились со мной? Да потому, что из магазина в парадную марочников препровождал я, тогдашний десятилетний олух.
Марки… Вспоминаю с улыбкой. Классе в третьем-четвёртом, меня тогда уже приняли в пионеры, я переписывался со сверстником из ГДР – Карлом, так вроде бы его звали, – так вот, я, тогдашний филателист, в каждом письме просил, чтобы Карл мне прислал марки. А Карл не присылал и не присылал. А я, дурак, просил и просил. И наконец он прислал мне пфенниг. Теперь-то я понимаю, что слово «марки» для немца – смерть. Хрен поделится немец марками, тогдашней своей валютой. Ну разве пфеннигом – подачкой для русских нищих.
Опять я отвлекаюсь на постороннее. Иду с рубля, а возвращаюсь на ноль. Простите меня, пожалуйста. Такой уж рассеянный я рассказчик.
У Горького, как известно из мемуаров, детство было горькое, как горчица. Горькому не хватало сладкого. Лично мне, вернее моему организму в детстве, недоставало фосфора, и я помню, как слизывал его с циферблата папиных наручных часов, сняв с них тоненькое стёклышко крышки. Папа долго не мог понять, почему циферблат перестал светиться, но однажды ночью, проснувшись по какой-то своей нужде, обнаружил, что у сына светится в темноте язык, и сделал соответствующие выводы.
Бить меня он, правда, не стал – на стене над моей кроватью висела вырванная из журнала картинка: «НЕ БЕЙ РЕБЁНКА – это задерживает его развитие и портит характер». И нарисован был пионер в галстуке и коротких штанах на помочах.
Картинку эту повесил я, мелкий макулатурный жулик, промышлявший иногда тем, что ходил по близлежащим домам и клянчил у населения макулатуру. «Дяденька (или тётенька), наша школа собирает макулатуру. Нет ли у вас в квартире каких-нибудь ненужных журналов, книжек или старых газет?» Школа упоминалась для убедительности, не скажешь же с порога хозяйке, что понесёшь собранные журналы в ближайший приёмный пункт, а деньги, вырученные за них, потратишь на почтовые марки.
Картинка меня спасла. Ремень на папином поясе остался вправленным в брюки. Но – до поры до времени.
Январь шестьдесят первого года был бесснежным, ветреным и холодным. Вечера я проводил дома, глотал книжки, сидя на табурете между никелированной спинкой родительской железной кровати и холодным рифлёным боком неработающей голландской печки. Лампа-гриб подсвечивала страницу, безумный капитан Гаттерас шагал вверх по склону
