Свет очага - Тахави Ахтанов
Чтобы не заглядывать в будущее, не забредать в него слабодушно, я все больше и больше вовлекалась в повседневную жизнь и перестала чувствовать себя нахлебницей. Вошла в многочисленные заботы, не брезгуя никакой работой, а ее было немало в этом партизанском стане. В хлопотах я и не заметила, как пролетело около трех месяцев. Зима, свалилась с морозной крепи своей, обмякла, подобрела, и уже тонко, сердцем еще только одним ощущалось приближение весны.
Предвестие весеннего тепла наливало радостью всех нас, но и огорчало: с наступлением весны убывала одна пламенная надежда. В декабре прошлого года до нас долетела радостная весть о том, что наши войска под Москвой перешли в большое наступление, и предполагали все, что месяца через три Красная Армия дойдет до нас. Даже осторожный на слово Касымбек говорил: «Как только наши придут, отправлю тебя домой». В отряд стало прибывать народу. Появились партизанские отряды и в других местах. И наши ребята стали действовать активней. А как воодушевлял нас Степан Петрович! Он все чаще собирал партизан и говорил с особой, проникновенной силой:
— Красная Армия нанесла фашистам под Москвой сокрушительный удар. Разбила их отборные дивизии и перешла в наступление. Бесноватый Гитлер сейчас мечется, грызет себе кулаки. Как же, ведь он хотел седьмого ноября принимать парад на Красной площади. Товарищи, друзья! День освобождения недалек. Нам нельзя сидеть сложа руки, мы должны беспощадно громить вражеский тыл и своими победами встретить славную рабоче-крестьянскую Красную Армию.
Несколько раз я бывала на таких собраниях. Они обычно проводились перед выходом бойцов на задание. И каждый раз, заканчивая, Степан Петрович бросал клич: «Кровь за кровь! Смерть за смерть! За Родину! За Сталина!» Мне передавалось общее возбуждение, и хотелось самой взять в руки оружие.
Лагерь разрастался, нарыли новых землянок, с утра до вечера проводились учения — из новичков готовили партизан, бойцов. Солдаты вроде Абана, отслужившие два года до войны, стали теперь младшими командирами.
Как-то, уже после Нового года, попал к нам в отряд молоденький паренек. Звали его Прохором, мы называли его проще — Прошкой, он казался совсем еще мальчишкой, самое большее было лет пятнадцать ему. Худое лицо, чуть вздернутый нос, верхняя губа толстой нашлепкой сидит на нижней, глаза смотрят вприщур, — все это делало его похожим на мальчика, удивленно и сонно взирающего на мир. Прошку определили ко мне, работать у котлов, он колол дрова, носил воду, разводил огонь, чистил картошку. Что не поручишь, все выполнял безропотно. Но я чувствую, он сторонится меня, молчит нелюдимо, а на детском лице его видны следы какой-то глубокой обиды. Но какой? Может быть, он недоволен тем, что не берут его в ночные рейды, а поставили у котлов? Не знаю. Я пыталась узнать, но он открываться не стал. Тогда я зашла с другого бока.
— Прош, родители-то есть у тебя?
— Есть.
— А где они?
— Там, — махнул он рукой куда-то, потом пояснил — В деревне.
— Как же они тебя отпустили?
— Больно я у них спрашивался. Взял и ушел.
Он замолчал. Мальчишка совсем, а такой скрытный, но я все приглядывалась к нему, чем-то нравился он мне. Дней через десять Прошка сам завел разговор.
— Теть Надь, почему меня не посылают на задание? Как вы думаете?
— Ты же еще маленький… — начала было я, но, боясь его обидеть, тут же поправилась. — Ты еще молодой.
— Почему это молодой? — обиженно сказал Прошка. — Мне нынче шестнадцать будет.
— Но… до восемнадцати же не берут в армию.
— Нет, тетя Надя, у партизан порядки другие. Здесь воюют и старики, и дети, у партизан совсем по-другому, — стал он пояснять мне по-взрослому, обстоятельно. — Нет такого закона, чтоб молодой не воевал с врагом. А дело тут в другом, совсем, теть Надь, причина тут другая.
— Что ты, какая другая причина тут может быть? Просто сейчас хватает и взрослых, — попыталась я его успокоить, но Прошка покачал недоверчиво головой.
— Они мне не верят, — вдруг зашептал он, словно делился тайной своей со мною.
— Почему… не верят?
— Теть Надь, что я хочу вас попросить… Исполните? — с удивлением сонным глядя на меня попросил он.
— Какая просьба?
— А вы исполните, теть Надь? — продолжал стоять на своем Прошка.
— Ладно, исполню, если смогу… Говори.
— Ваш муж ведь командир, вы скажите ему: пусть поверят мне, вот. Я не обману. Я честный, теть Надь. Честный я, вот и все.
— А кто говорит, что ты нечестный? Ты что? — удивилась я.
— Никто не говорит. Да я чувствую… Они — не верят мне.
— Погоди, погоди, почему не верят? Объясни ты толком, — сказала я.
Прошка молчал. Я ничего не понимала, много тут было недосказанного, но решила не приставать к пареньку и тоже молчала. Он вздыхал, пошмыгивал, поглядывал на меня с мукой, в каком-то тяжелом томлении и, не выдержав, выдавил из себя:
— Мой отец… служит немцам. Может, слышали? Усачев.
— Усачев? — вскрикнула я.
— Дурак он, совсем ума у него нет, теть Надь, — ожесточенно сказал Прошка. — И всегда он таким был. Он бил нас, сильно бил. Да ладно, я не обижаюсь на него за те побои. Но зачем он немцам служить пошел? Не прощу! Почему он это сделал, а? Почему он это сделал, теть Надь?!
Я ничего не смогла ему ответить. Мы сидели в землянке, чистили картошку на обед. Вдруг я заметила, что наполовину очищенная картошка в его руках порозовела.
— Господи, Прошка, ты же палец порезал, смотри!
Прошка удивленно поднял на меня глаза, затем глянул на свой палец, встал, швырнул на землю нож. Он прикусил нижнюю губу, чтобы не заплакать, но, не в силах побороть слезы, всхлипнул. Потом взглянул на большой палец, из которого сочилась кровь, как бы не понимая, откуда она течет.
— Давай перевяжу, — потянулась я к нему.
Прошка опять удивленно взглянул на меня, затем на палец.
— Я палец порезал, — сказал он тихо.
Я перевязывала ему палец, а перед глазами стоял Усачев — громадный, черный, с медлительной неуклюжестью в движениях, припомнились мне слова его о порядке, который теперь наведут немцы на нашей земле. Навели… начисто обезлюдили и выжгли деревню тети Дуни. Увидела эту страшную, чумную пьянку, устроенную на крови людской да на пожаре, пепле, головнях. Усачев и… Прошка? Нет, я не могла их поставить рядом.
Но все-таки вдруг скользнуло откуда-то настороженное: все-таки сын, маленький Усачев, от этого никуда тоже не денешься…
