Свет очага - Тахави Ахтанов
Через неделю мы с Касымбеком перешли в отдельную землянку. Раньше он жил здесь с бойцами, теперь мы зажили семьей. Как-то в медпункт пришел Абан и позвал меня: «Назира-женгей, мы вам юрту семейную поставили, идемте». И сердце у меня вдруг сильно и сладко забилось. Ребята, дожить бы им до тысячи лет, поработали на славу, стены и потолок аккуратно обшили сосновым тесом, где-то железную печурку раздобыли. В ней буйно горели дрова. Чистота, тепло, пьянящий запах хвои заставили меня забыть о тревожном времени, и я радовалась, как ребенок. Восторженно оглядела я новое наше жилье и бегом перенесла сюда моего малыша.
И стало для нас это новоселье настоящим праздником. Фитиль, заправленный в гильзу из-под снаряда, немного чадит, но золотистый свет его наполняет землянку теплым уютом, на печурке булькает варево, и вкусный запах его так и щекочет ноздри. Сидят у огня Носовец, Абан, Николай, Касымбек, радостно хлопочу я, словно аульная женщина, муж которой вернулся с гостинцами из города, и будто есть у меня не только муж и ребенок, но и свой очаг, и свой дом, и своя мирная, добрая жизнь. Как мало нужно для счастья: вот сидят у меня гости и коротают время за спокойной беседой, и кажется мне, что этим отрадным минутам не будет конца. Все крепче, самостоятельнее становится и мой малыш, и все ближе он мне и роднее, но в этой родственности появляется особое содержание — близость и понимание. Женщины в нашем ауле, целуя своих детей, приговаривали: «Ты же смягчил мои окаменевшие груди». Я начала понимать смысл этих слов только теперь, только теперь я стала семейной женщиной: со мной мой муж, мой ребенок. Я сознаю быстротечность и зыбкость этих ощущений, но не хочу расставаться с радостным обманом своим. Он у меня есть сегодня, а завтра его может и не быть, что, если бы я погибла и не дожила даже до этой радости? Совсем немного нужно для счастья…
К ночи партизаны, разбившись на большие и малые группы, куда-то уходят, возвращаясь, приносят с собой раненых, а некоторые не возвращаются совсем. Часто во главе большой группы отправляется и Касымбек, и каждый раз он пытается успокоить меня: «Ты не волнуйся, спи, мы к утру вернемся». Все это он говорит так, словно уходит на мирное ночное дежурство, но я не могу спать спокойно. Настороженно прислушиваюсь к каждому шороху, встаю, выхожу на мороз, вглядываясь в ночную темень. Возвратившись, Касымбек, как бы между прочим, роняет: все прошло хорошо, задание выполнили. И не было будто никакой опасности, ночной суматошной стрельбы, рукопашной, раненых и убитых. Все это я узнаю из другого источника: приходит Абан, и, все еще разгоряченный боем, рисуя самые яркие картины, рассказывает обо всем. Порой он, увлекшись, обращается за подтверждением к Касымбеку, и его невольно заставляя принимать участие в разговоре. И с восхищением я слушаю, и со страхом, и по жилам струятся одновременно холодные и горячие токи.
Мне страшно отпускать от себя Касымбека. Такой волшебно-неправдоподобной была наша с ним встреча в минуту самого моего безнадежного отчаяния, что потерять его еще раз было бы для меня равносильно смерти. Но дел у него выше головы, и он не так уж часто бывает со мною рядом. За стольких людей он в ответе! И, главное, нужно превратить наспех сколоченный отряд в боевое подразделение, обучить всерьез тех, кто никогда в жизни не держал оружия в руках. Даже в те дни, когда не ходит на задание, он не знает ни минуты покоя. А тут еще ночью ему не дает толком выспаться плач ребенка. Как только он начнет возиться, кряхтеть, а потом плакать, Касымбек просыпается и первым бросается к самодельной люльке. «Ты спи, я сама его перепеленаю», — сержусь на него я, начинаю подмывать ребенка в выстывшей землянке, а у того от плача и дрожи губки кривятся и делаются синими. И пока он не согреется и не насытится, не засыпает и Касымбек.
Я прижимаюсь к Касымбеку продрогшим телом. В землянке холодно, он спит одетым, и одежда как бы разделяет нас, но я чувствую его тепло. Уткнувшись носом ему в грудь, долго и с наслаждением вдыхаю я горьковатый запах мужчины. И я боюсь потерять это сильное надежное тело, крепко сжимаю его в объятиях. Порой во мне просыпается желание, но его глушит страх, и меня охватывает особенное чувство близости, более сильное, чем желание.
Касымбек встает рано. Иногда он уходит и ночью, проверяет караулы. И прежде мой муж был собранным, энергичным, в точности выполнял воинские требования, но если прежде он следовал приказам, полученным свыше, то теперь стал похож на беспокойного хозяина: сам все обдумывает, отдает распоряжения, сам следит за выполнением. Единственный человек, которому он подчиняется, — это Носовец. Наверное, потому, что тот уже прожил более сорока лет, а еще потому, что в Носовце есть нечто властное, способное подчинить человека и повыше него чином, и отчего так происходит, я пока не сумела понять. На первый взгляд права у них одинаковые. Остатки роты Касымбека и собравшиеся в лесу партизаны объединились в отряд. Касымбек — командир, Носовец — комиссар. И все же властность Носовца чувствуют все в отряде. Зато в делах чисто военных последнее слово за мужем моим. Авторитет его завоеван собственным трудом и командирскими качествами. Я поняла вскоре — здесь не обращают особого внимания на чины, поскольку нет начальства, которое бы понижало или повышало в должности, и люди не оглядываются на верха, ценят лишь тех, кто себя не щадит. Скуп на слова мой Касымбек, но в деле умел. Мысли его скрыты, начатое завершает он молча, без всякого шума. И как бы заново я стала
