Николай Чернышевский - Том 2. Пролог. Мастерица варить кашу
За обедом оставались только Дедюхины. Вечером и они убрались.
Алина Константиновна не замедлила почувствовать огорчение, близкое к отчаянию. В доме остаемся только Виктор Львович, Надежда Викторовна, Юринька, Алина Константиновна с Федором Данилычем, я, Мери, Иван Антоныч, две горничных Алины Константиновны – десять человек на такой дом! – Пустыня! – Ужасно! – Одно спасение бедняжке: приняться разъезжать по соседям. И то плохая перспектива: на пятьдесят верст кругом или небогаты, или скупы: где найдешь веселье, то есть толпу.
18. Надежда Викторовна пошла гулять; Виктор Львович, набрав народу, стал устраивать из беседки провансальскую комнату. Но увидел, что слишком понадеялся на свою память. Пришлось нести плющ и все на прежние места, чтобы Надежда Викторовна не догадалась, чтобы не испортить сюрприза. – Я оставил своею собственностью мысль об этом сюрпризе; Мери было неприятно, что ей пришлось помогать мне в осуществлении «моего» проекта. Но она понимала, что невозможно отказаться, потому и не отговаривалась. Потом, когда мы с нею остались одни, видно было, что, если б она предполагала эту развязку, она и не стала бы говорить о провансальской комнате. Немножко побранив меня, созналась впрочем, что я не виноват.
19. Виктор Львович увез Надежду Викторовну кататься. К возвращению их провансальская комната была готова. Надежда Викторовна была в восторге от сюрприза. В самом деле, эта комната напоминает ей беззаботные годы полудетской жизни, полные счастья.
20. Приезжал Дедюхин – звать Виктора Львовича в гости! О, восхитительная твердость характера, свойственная только русским людям! Иностранным подлецам далеко до наших: не имеют такой непоколебимой наглости, очаровательной своею безыскусственностью. В Европе подлец выучивается быть подлецом: у нас – родится.
Хорошо, что милая Надежда Викторовна не может понимать этих мошенничеств. Она совершенно спокойно спрашивала отца о том, как он провел время у Дедюхиных. Он, чтобы отделаться от разговора о них, попросил меня сесть играть в шахматы и был так рассеян, что проиграл все партии. Это немножко примирило меня с ним; по крайней мере стыдится.
21. Мери спросила, слышал ли я о Власовых. – Нет; кто это? – Небогатые помещики, живут верстах в двадцати от нас; жена и муж; недавно повенчались; ей лет девятнадцать. «Сколько я могу судить по слухам, это очень хорошие люди, Владимир Алексеич». Из этого, конечно, следовало, что я должен посоветовать Виктору Львовичу познакомиться с ними, для Надежды Викторовны. – «По всей вероятности, она и Власова понравились бы друг другу». Иметь толпу дрянных гостей – это скучно. Но не иметь хорошйх знакомых, не видеть никого, кроме своих домашних. – это монотонно. Надежда Викторовна не соскучится с отцом и братом, с музыкою, книгами и прогулками. Но и добрая подруга – не лишнее для нее, милой. – «Я слышала, Владимир Алексеич, что Власова бойкая, живая, веселая. – это очень нравится мне за Надежду Викторовну». – «В самом деле, у вас доброе сердце, Марья Дмитриевна, и сильная привязанность к Надежде Викторовне». – «Как судить о моем сердце, я иногда сама не знаю, Владимир Алексеич. – сказала она задумчиво. – Я очень много думаю о том, чтобы хорошо устроить свою жизнь; но без необходимости не хочу делать вреда никому; мне гораздо приятнее приобретать расположение людей, нежели заслуживать их вражду… До сих пор, кажется, я и не делала зла никому… Думаю, и вперед сумею избегать этого… В Париже мой путь был очень скользок в этом отношении: легкомыслие, мотовство эти дурные качества слишком легко развиваются, когда девушка пренебрегает тем, что вы называете предрассудком… А из этого возникают интриги, обманы… Сорят деньгами, и алчны до них… Разоряют глупцов… Что вы ни говорите о предрассудках, я слишком испытала, что опасно пренебрегать ими… Но я имела рассудок. – или, может быть, доброе сердце. – удерживаться от слишком дурного… Я увлекалась. – потом дурачилась. – но я не разорила никого. – и кажется, не была вредна никому, кроме самой себя… Думаю, что теперь для меня будет еще меньше искушений быть вредною кому-нибудь… Я думаю, этого еще мало, чтобы сказать обо мне, что у меня доброе сердце. У кого оно доброе, у тех мало эгоизма… Вы слишком расположены ко мне, Владимир Алексеич; ax, если бы вы всегда сохранили ваше нынешнее мнение… Не знаю, сохраните ли вы его. Но в том, что люблю Надежду Викторовну, вы не ошибаетесь, это я смело говорю по чистой совести…» – «В ваших пяти порицаниях своему характеру есть правда, Марья Дмитриевна, но все равно я люблю вас». – Она засмеялась: «Я знаю это и по совести не нахожу это незаслуженным; вам и следует любить меня: с вами я очень чистосердечна. – она засмеялась: – „Очень чистосердечна“. - это значит еще не совсем. Но погодите, раскрою вам всю свою душу. – и я думаю, это будет довольно скоро». – «И я думаю так, Марья Дмитриевна. Мы дружимся не на шутку. А кстати, о дружбе и чистосердечии: убедились ли вы, что с моей стороны не очень велика дружба уступать вам свое место при Юриньке? Что я был совершенно чистосердечен, говоря вам: пожертвование не важное для меня?» – «Почти убедилась». – «И будете гувернанткою Юриньки?» – «Не отказываюсь, но и не говорю; да. Посмотрим. Вы согласитесь, время еще терпит. Посмотрим, что будет». – «Это значит, вы уклоняетесь от разговора? Это значит, вы еще не совсем уверены в искренности моего расположения?» – «В искренности совершенно; в прочности- нет. Мы еще так недавно знакомы», – отвечала она, смеясь, и ушла.
22. Виктор Львович поехал с визитом к Власовым и возвратился вместе с ними. Они обедали у нас и уехали уже поздним вечером. Действительно очень порядочные люди. Он не блистательного ума, но не глуп; честного образа мыслей. Она не красавица, вовсе не красавица. Зато проста, без малейшей мысли интересничать. Искренне любят друг друга. Завтра Надежда Викторовна поедет к ним.
23. Алина Константиновна объявила, что завтра едет в Петербург. Рыскала, рыскала по соседам, все прекраснейшие люди, потому что у нее все люди одинаково прекрасны, и все-таки не может дольше выносить своего отчаяния. Нигде нет столько шума и толкотни, сколько нужно ей. Федор Данилыч также стал укладываться в дорогу. Не предвидят они, какой удар поразит их. «Сказать им заранее, Алина Константиновна успела бы пролить столько слез, что все мы промочили бы ноги». - оправдывает свое коварное молчание Виктор Львович.
24. Алина Константиновна вбежала к Виктору Львовичу в слезах: «Братец! Вы не отпускаете Федора Данилыча со мною! Братец, отпустите!» – «Нельзя, Алина Константиновна, пусть подождет до послезавтра; всего только два дня; принесите эту жертву». – «Это выйдет не два дня, братец, а всю дорогу врозь, это целая неделя». – «Нельзя иначе, Алина Константиновна». – «Почему же нельзя, братец? Почему вы не позволяете ему ехать со мною?» – «Потому, что вы девушка, сестрица. Вы заботитесь о вашей репутации, никому не говорите, как любите Федора Данилыча, не правда ли?» – «Правда, братец; я знаю, что надобно молчать, потому что я девушка». – «А если бы вы ехали вместе с ним, все стали бы видеть, как вы его любите, не правда ли?» – «Правда, братец». – «Теперь, видите сама, что не годится вам ехать вместе?» – «Понимаю, братец; ну, так и быть, поедем врозь». – И о такой женщине все говорят. – и сам я думал: «Дура!» – Какая несправедливость! Ах, если бы все были так понятливы и так рассудительны!
25. Странно, почему я ленюсь. Пока не хотелось приниматься за работу, были прекрасные резоны лениться: сначала все горевал об Анюте; потом раздумывал, стоит ли горевать, какая тут охота работать, когда человек занят такими ужасными страданиями и размышлениями? Едва начал постигать, что не стоит и раздумывать о том, стоило ли горевать, приехали новые люди, надобно было всмотреться, с кем приходится жить. – в этом прошло дня два, три; потом заинтересовала дружба Мери. – и за эти дни нечего претендовать на себя, что не работал. Но вот уже с неделю отношения мои к Мери установились, и я не ломаю головы над разгадыванием ее характера. На сердце легко, мысли не заняты ничем, можно бы работать, кажется. И работаю. – но так вяло, что во всю эту неделю не написал столько, сколько можно бы в один день. И добро бы нравилось лениться; – нет, скучаю тем, что ленюсь; а нет одушевления работать. Скучно. – сажусь писать; через четверть часа – скучно писать, бросаю и ложусь, или ухожу гулять, или зову Виктора Львовича играть в шахматы. Нельзя играть в шахматы целый день, нельзя гулять целый день и лежать слишком долго – бока болят; опять думаешь: «Скучно, примусь за работу». - и опять та же история. Что за нелепая история? – Пробовал взглядывать на нее с такой точки зрения: «Да уж не влюбляюсь ли я в своего друга, Мери?» – Самое хорошее объяснение, при нем все понятно. Но нет, как ни изобличаю себя, не могу найти в себе ничего, кроме дружбы к этой милой и благородной девушке: сижу с нею, хорошо; разошлись – забыл о ней, в голове Петербург, журналистика, наши либералы. – и Волгин, с вялою насмешкою говорящий: «Эх, вы! – Ну какое пиво сваришь с этой сволочью?» И возражаешь Волгину: «Где же, когда же общество не было толпою сволочи? А между тем порядочные люди всегда и везде работали». – «Натурально, по глупости. – всегда и везде умные люди были глупы, Владимир Алексеич; что за радость толочь воду?» – продолжает Волгин свои вялые сарказмы: «История движется не тем, не мыслями и работою умных людей, а глупостями дураков и невежд. Умным людям не для чего тут мешаться; глупо мешаться не в свое дело, поверьте». – Отвечаешь ему и на это; – «Вопрос не в том, умно ли мешаться, а в том, можешь ли не мешаться? Умно ли моему телу дрожать от холода, умно ли моей груди чувствовать стеснение в удушающем газе? – Глупо; лучше бы для меня, если б иначе; но такова моя природа: дрожу от холода, негодую на подлость, и если нечем пробить стену душной тюрьмы, буду биться в нее лбом. – пусть она не пошатнется, так хоть он разобьется – все-таки я в выигрыше». Вижу вялую улыбку, вижу покачивание головы: – «Эх, Владимир Алексеич, натурально, в этом смысле вы говорите справедливо; но поверьте, не стоит иметь такие чувства». – «Не в том дело, стоит ли иметь, а в том, что имеешь их».
