Леонид Андреев - Том 6. Проза 1916-1919, пьесы, статьи
Таежников (сухо). Я не отчаиваюсь. Таня, послушайте… как-то так случилось, что я вас еще ни разу не видал за… работой, то есть на улице — вы понимаете? Скажите, пожалуйста: вы и там такая же? И как они, кого они больше предпочитают, таких вот покорных и безгласных или дерзких, нарумяненных? Да, разные вкусы, конечно. А водку вы также пьете?
Таня. Пью немного… Без водки страшно.
Таежников. Ну, еще бы! Для того она и существует, чтобы рабам и подлецам не так страшно было. Без водочки-то совсем бы плохо, Таня, а? Без водочки, пожалуй, скорее бы в Неву, нежели… а?
Таня. Зачем вы мучаете меня, Михаил Федорович!
Таежников. Вас? (Усмехаясь.) Вы полагаете, что я вас мучаю? Нет, это я черта вызываю… это вроде заклинаний для черта, как у древних алхимиков.
Таня. Вы не верите в черта.
Таежников. Как же я могу не верить, когда я только сегодня его видел? Ну да — сегодня в редакции меня черт принимал: попервоначалу я обманулся, думал, что настоящий редактор, а потом вгляделся, батюшки: хвост!
Таня. Хвост?
Таежников. Да-с, хвост. И это пустяки, что черт любит тьму: он больше всего любит наши белые ночи. Он и сам, как белая ночь… этакая бесцветная каналья! Мы с ним потом долго гуляли. На мосту стояли. В Неву глядели. (Усмехаясь.) Да-с, и в Неву глядели. Ну — что?
Таня (робко). У вас такие глаза…
Таежников (хмуро и сердито). Извините, Татьяна Тимофеевна, но терпеть не могу, когда говорят про мои глаза, вам это известно. Что, опять мучаю? Тогда вот что: я нынче как-то не успел того… забежать поесть, так если у вас найдется…
Таня (радостно). Я сейчас. Вы такой хороший, Михаил Федорович!.. (Быстро выходит.)
Таежников усмехается, потом снова впадает в глубокую задумчивость. Таня приносит на тарелке ломоть хлеба и котлетку: последнюю Таежников откладывает в сторону.
Таня. Сеничке, кажется, лучше, дышит спокойнее. А что же котлетку, Михаил Федорович? Вы только затем кушаете, чтобы мне приятно было.
Таежников (хмуро). Вздор-с, нелепая сентиментальность. Ем потому, что хочу есть, а мяса не люблю. (Ест.) Я о славе думал. Хорошая вещь слава, Таня?
Таня (робко). Я не знаю.
Таежников. Хорошая, хорошая, мне и черт так говорил, когда мы в Неву глядели… (Переставая есть.) Ах, как мне мучительно, Танечка! Мучительно! Неужели я бездарен, как они все мне твердят? Бездарен, бессилен, бесплоден — ах!.. (Встает и ходит по комнате, бледный, с неестественно горящими глазами.) Или только благие порывы мне суждены? Бессилен, бездарен! Но ведь я же чувствую этот огонь… этот огонь, и я же, я одной рукой могу… могу… сломать, разрушить всю эту… всю эту! Мне бы только раскрыть… (царапает грудь согнутыми пальцами) мне бы только раскрыть это, и тогда я скажу… я такое скажу! (Замирает с гневно и мощно поднятой рукою. Видит восторженно-испуганное лицо Тани и, усмехнувшись криво, опускает руку. Сквозь зубы.) Так сказал нищий студент Таежников, которому возвратили рукопись, и он — обижен. Ужасно все это глупо, Таня, глупо и мелко, как плохая мелодрама, которые французы пишут для своих театров. (Хмуро.) Иногда я ужасный позер, Таня, и мне просто жаль, что вы дали мне этого хлеба… что это, вы плачете? Таня!
Таня тихо плачет. Молчание. Открывается дверь в подвал, и на пороге показывается пьяный и растерзанный Горожанкин. Лицо его красно и свирепо, глаза хитры и подозрительны, на бритых губах лукавая и злая усмешка. Мгновение слушает тишину дома — и с наслаждением, свирепо и победительно орет.
Горожанкин. Лизка!.. Танька!..
Занавес
Действие второе
Летний Петербург.
Небольшой пустырь («сие место продается») среди каменных глухих стен многоэтажных домов, близко к окраине города. С двух сторон сходится дряхлый, наполовину поломанный забор, где лазы на пустырь; за забором, в пыльно-розоватой дали, гладкие и немые стены высокого дома с оштукатуренной полосой от труб. Вдали одинокая, большая полузасохшая береза с редкой листвой по одну сторону ствола; еще дальше три подряд, разного роста, фабричные дымогарные трубы, над которыми стелется легкий дымок. Высокое предвечернее небо белесо, и еле проступает в нем синева; за забором на улице редкие звонки конки. На пустыре грязно: мусор, известка, груда потемневших досок и бревен от старых лесов, мелкий кирпич. Местами земля вытоптана и приглажена ногами гуляющей по праздникам бедноты, местами пробивается пыльная трава, зеленея гуще под черным сводом досок. Клочки бумаги, коробки от папирос, подсолнечная шелуха. По свисткам пароходов чувствуется близость Невы. На досках, а то и прямо на земле расположилась гуляющая компания: Таежников, очень веселый, Таня и Паулина, капитан Прелестнов и Монастырский, нынче получивший денег и угощающий. Бутылки пива, стаканы, дешевая закуска. Монастырский и капитан выпивши.
Прелестнов. Сказано бо: враги человеку домашние его. Переходя от аллегории, так сказать, к презренной прозе, поясню в том смысле, что, вырвавшись из недр семьи, — наслаждаюсь, как бутон. Егор! — еще фиал пива!
Монастырский (наливая). Жизнь в трезвом состоянии куда нехороша… Миша, я налил тебе!
Паулина (капитану). Но вы же постоянно пель, что ваша жена в гробу, и еще просиль Бога, чтобы она не возвращалься сюда… тогда я не понимаю!
Прелестнов. Увы! Так прелестно выразился лишь поэт. Она — не в гробу!
Паулина. Фи! какой он смешной! Каптэн, но неужели она бьет вас, вы такой большой?
Монастырский. Бьет. При мне била.
Прелестнов. За ваше здоровье, медам, за процветание! Бьет-с, и притом всякого рода оружием, холодным и горячим, включая утюг и кочергу. Враги человеку…
Паулина. Но вы же военный, фи!
Прелестнов. Единственно по причине моего рыцарского характера. Кто смеет посягнуть на Гавриила Прелестнова? Никто. Сей головы не дерзнули коснуться ни венгры, ни турки — вот он в полной своей и девственной округленности, — но что могу возразить даме? Я рыцарь, медам. Монастырский, друг, еще фиал пива!
Монастырский. Пей, — рыцарь печального образа. Миша, похож он на рыцаря печального образа?
Прелестнов. А хотя бы даже и печального? Не вижу в том позора. Эх, судари мои! Не всегда был печален Гавриил Прелестнов, и на нем-с отдыхали взоры фортуны!..
Монастырский. Не ври, Гаврюша, фортуна слепая.
Прелестнов. Что-с? Ну так это она потом ослепла, потому что не всякий может выдержать этот блеск! эту… эту эту игру красок! этот ансамбль свойств и добродетелей. Моя душа отдыхает, Егор, умоляю, не окисляй мне пива твоими гнусными намеками. Сударыня — по фиальцу?
Монастырский. Веррно, капитан. По фиалу! Играй, Адель, не знай печали — Хариты, Лель — тебя венчали… Нет, он прав: какое счастье вот так распахнуться и вздохнуть всею грудью. Какой воздух, Миша! После наших душных палат не кажется ли тебе благовонным бальзамом, струящимся, как… как…
Таежников. Как эфир.
Монастырский. Как эфир! А небеса? Господа, предлагаю всем лечь на спину и глядеть в небо: какой простор, какая глубина! Капитан, ложись, какого черта!
Все ложатся на спину и смотрят, кроме Прелестнова.
Прелестнов. Не могу. Никогда не служив по морскому ведомству, всю мою жизнь страдаю морской болезнью. Лучше ты рассказывай, что там, а я послушаю… (Наливает пива.) Хорошо там, брат!..
Паулина (вскрикивает). Ой! Я не понимаю, где я, вверху или внизу. Ой, я сейчас упаду туда… (Садится и с недоумением озирается.) Я не понимаю…
Прелестнов (деликатно). Головка закружилась? Вот это-с и есть, так сказать, опасность воздухоплавания… прошу освежить уста. Егор, слезай-ка и ты с неба, а то также свалишься… что, ошалел?
Монастырский (садясь). Ошалел. Опять, значит, на земле?
Прелестнов (иронически). Не узнал?
Монастырский. Не узнал. Главное, твоей физиономии не узнал. Кто ты, божественный красавец? Не Адонис ли?
Паулина. Я тоже раньше не видель, какой у каптэна красный нос. Каптэн, отчего у вас такой красный нос?
Монастырский. Это его золотят лучи заходящего солнца. Не нос, а купол!
Прелестнов. Но, но! Просто сильные морозы, так сказать, опалили эту часть и… при чем же тут купол!
