Эйзен: роман-буфф - Гузель Шамилевна Яхина
Ему снится, как Шумяцкого расстреливают — в той самой нарядной тройке с бабочкой, в которой забрали, потому как пришёл только что с торжественного приёма в Доме кино и не успел переодеться в домашнее. Из нагрудного кармана торчит белый платок. Уже стоя у кирпичной стены, смертник достаёт платок и утирает лицо, мокрое от обильно катящихся слёз. Утирает зря — через секунду одна пуля попадает ему в грудь, а вторая как раз в переносицу, и осушенное было лицо взрывается красным.
Эйзен просыпается и понимает, что плачет сам — то ли от ужаса, то ли от облегчения, то ли ещё от какого-то липкого чувства. А ещё понимает, что не выйдет больше из квартиры — никогда. И даже Пере открывать не будет, пусть кладет продукты под дверь. И трубку телефонную снимать больше не станет. И вообще разговаривать — тоже. Всё, что хотел, он уже сказал.
■ О, как же тесно стало жить!
Никогда и не знал, и не думал, что страх — это теснота. Разве может чувство сжимать человека, словно ягоду в кулаке? Да, может. Страшно — значит тесно.
Мир сжался, как мышиная нора, и в норе этой ворохается, еле помещаясь, он, Сергей Эйзенштейн. С боков подпирают стены, едва не обдирая плечи и локти, а сверху крышкой на темечке лежит потолок. И давит на маковку. Повернись хоть вправо, хоть влево — оцарапаешься. Запрокинь или нагни голову — оцарапаешься. И нет ему ходу — ни вперёд, ни назад, ни куда-то ещё — а можно только лежать, дыша и чувствуя, как теснеет пространство, ещё на чуток, и ещё, и ещё. И он лежит — часами, истекая потом в мокреющую простынь.
Или это сердцу тесно в груди? Оно бьётся — колоколом, кулаком изнутри, — желая выпрыгнуть из рёбер. И кровь стучит во лбу — шумно, прибоем, — едва не разрывая череп.
Или это мыслям тесно в мозгу? Колотятся в голове, как в погремушке, а наружу нельзя. Рассказать никому нельзя, намекнуть никому нельзя. О том, чтобы сделать хоть что-то из придуманного, не может быть и речи — всё, что рождено фантазией, остаётся внутри сознания, невыпущенное. Потому как выпустишь — погубишь: отберут, сожгут щёлочью и смоют в унитаз.
Тесно мне, тесно! Внутри тесно, снаружи тесно — изнутри распирает, снаружи сжимает. Не вынесу. Эйзен ворочается в постели, как чесоточный, — вот-вот обдерёт кожу о простыни.
Знает, что так же ворочаются в кроватях и другие: Бабель, Эрмлер, Козинцев, Трауберг, Ромм — братья по тесноте. А более остальных — Дзига. Почему он ещё на свободе? Фильм его запрещён, сам в немилости. А почему на свободе Мейерхольд? А Эйзенштейн? И нет ответа.
Давит на грудь одеяло, словно пудовое, и Эйзен сбрасывает его толчком ноги. Давит пижама — скидывает и её. Но давит и воздух, а над ним и потолок, а над потолком и крыша, и облака, и небо — всё это лежит на мягком Эйзеновом теле грузом немыслимым, нестерпимым, вот-вот расплющит. Кусок небесной синевы, что виднеется в окне, — яркий донельзя. Жмёт на глаза, словно выдавливает из глазниц. Эйзен жмурится, чтобы не видеть, но от этого напряжения больно мышцам.
Может, это всесильная История мстит? Уже давно Эйзен отступился от неё, предпочтя современность. Не только отступился, но и предал, увидя в своих картинах — что в мексиканской, что в “Б.Л.” — вечное, а не рождённое Революцией. Больше того, на последних съёмках Эйзен ощутил искомую долгие годы тайну — уже почти в руках, почти пойманную — не благодаря Истории, а вопреки. Не сюжет из прошлого, а рассказ о сегодня готовил открытие, пожалуй, самое важное из совершённых… И вот результат: оба последних фильма убиты. Что это, как не месть оставленной музы?
Или дело в ином? “Вы сказали этой картиной что-то такое, что нельзя, невозможно произнести” — слова Бабеля после очередного просмотра. На Эйзена при этом не смотрел, а куда-то в себя. И разворачивать мысль не стал — разулыбался и тут же замахал руками, мол, ерунда всё, не обращайте внимания и забудьте. Конечно, Эйзен и не думал забывать.
Что крамольного было в “Б.Л.” — в сказке, где искусное воплощение раскрывало весьма безыскусный сюжет? В сказке о торжестве нового над старым, прогресса над замшелым вчера — о том, что денно и нощно воспевает вся советская культура от прессы до этикеток на спичечных коробках? Что такое учуял тонкий Бабель за кадрами пионеров и колхозных полей — столь опасное, что и тех, и других, и всех было велено разъять на молекулы в едком натре? И как может Эйзен, создатель, этого не чуять?
Напротив, именно снимая “Б.Л.”, он испытал обратное чувство: впервые за годы вновь ощутил себя созвучным своему времени и своей стране. Сплавляя актуальность и вечность, поймал сегодня — как ловит птица воздушный поток и парит на его тяге.
Напротив, именно снимая “Б.Л.”, Эйзен вновь поверил в себя. Религию, что некогда формировала искусство, он попрал её же оружием — иконами, нимбами, вознесением умерших и освящением живых — и выбросил-таки Христа на помойку. Ну не мастер ли? Или уже — Мастер?
И вдруг — крах. Почему? За что? И нет ответа.
У Бабеля есть, а у Эйзена — нет. Как не было ответа у Дзиги — почему запретили его фильм. Как не было ответа у Мейера — почему закрыли его театр. Как не было ответа у Эрдмана — почему сослали в Сибирь. Как мало всё же автор знает о собственных детищах!
Нет, Сибири Эйзену не вынести.
Или всё же — да? Существует ли вообще нечто — событие или обстоятельство, — которое бесхребетнику Эйзенштейну было бы невмоготу?
Существует. И ходить за ответом далеко не надо. Эйзен жив, пока снимает кино, и жизнь его — в бобинах с целлулоидом, в кристаллах серебра на тонкой плёнке. Всё, что останется от Эйзена, — квадраты кадров из летучего металла, столь хрупкие, что уничтожить их может и младенец. Оцарапать ногтем или ножом — подойдёт любой, даже тупой столовый. Порезать или смять в кулаке. Бросить в огонь или воду. Или всего-то — подставить солнцу и засветить… Способов покончить с Эйзеном — без счёта.
Некогда, покидая Мексику и свой незавершённый фильм, он рисовал одну за другой сцены убийства — топором, пикой, мечом или ядом, — воображая себя на месте убиенного. Тогда и помыслить не мог, что убить художника много проще — достаточно убить его дитя. А теперь узнал.
Плёнки “Б.Л.” смыли за двадцать минут. “Стачку”, “Броненосца” и “Октябрь” смоют за час — все три ленты совокупно. А не захотят возиться со смывом — кинут в печь, картины сгорят за минуту. Фильмы прекрасно горят, быстрее бумаги и ярче хвороста.
Нынешний страх, что сжимает сердце, — страх-клещи, страх-теснота — боязнь ли это за себя или за свои картины?
Эйзен вертится в мокрых насквозь простынях и не может понять. Как не может уже ни пить, ни есть, даже встать с постели. Не может ни прогнать этих назойливых женщин — то Перу, то Телешеву, то Мама́, что нависают над его беззащитным телом и мельтешат по комнате, — ни заснуть накрепко, ни проснуться от вязкой дрёмы, что владеет им вот уже которую смену света и темени за окном. Ни упасть на пол — и разбиться вдребезги. Ни остановить дыхание — и задохнуться. Ни направить сознание куда-нибудь ещё, кроме бесконечных фантазий о собственной смерти.
■ Мир оскудел. Это Эйзен понял в первые же мгновения после выхода из заточения.
Вытащил его Тис — просто вошёл ранним утром в квартиру (дверь
