Иван Мележ - Люди на болоте (Полесская хроника - 1)
Вздохнул, тихо вышел вслед за всеми...
2
Музыка на улице - перед самой хатой - умолкла, и Ганна услышала говор, восклицания, какие-то команды. Спор, хохот, борьба... "Не пускают. Выкупа добиваются..." - мелькнуло у нее в голове.
"Много народу, видно..." - подумала она, как думают о чем-то далеком, чужом. Весь этот шум, споры, шутки, что доносились с улицы, со двора, доходили до нее как во сне, будто вовсе и не касались ее.
Она сама была как во сне. Жила памятью о недавнем.
Это началось вчера, когда собрались гости... Пили, ели, гомонили Она тоже пила Пила не потому, что хотела, а потому, что не пить водку молодой нельзя. Есть она совсем не могла.
После той, казалось, бесконечной стряпни, от которой и теперь болели руки и было муторно, на еду и смотреть не хотелось.
- Чего ты, Ганнуля, не ешь ничего? - подходил отец, глядевший на нее внимательно, грустно. - Съела бы чего-нибудь, а, дочка?
- Поела уже... Не хочется...
- Пирога бы взяла. Или - холодцу?
- Я разве коржик возьму...
- Ешь. Не то скоро опьянеешь...
Она действительно быстро захмелела. В голове шумело, перед глазами все качалось, плыло - миски, бутылки, мачеха, люди. И оттого крепло странное чувство, будто весь этот шум, этот пьяный ужин - все это не для нее, далекое и чужое ей, - чужой праздник, чужая свадьба!..
Когда гости разошлись, у нее, охмелевшей, едва хватило силы, чтобы раздеться, залезть под одеяло, но сон долго не приходил. Голова кружилась, все путалось - говор, песни, лица. Качалась, плыла куда-то кровать, было очень муторно на душе, казалось, это никогда не кончится... Уснуть, уснуть бы, не чувствовать, не видеть, забыть обо всем!..
И во сне все долго путалось, мешалось, плыло куда-то...
Вдруг она мучительно застонала, проснулась вся мокрая от пота, полная отвращения и страха. Руки ее, все тело было напряжено, дрожало.
- Что ты? Что с тобой? - тревожно спросила мачеха.
- Н-ничего. Сон п-приснился...
- А... Перекрестись. Спи...
За окном моросил дождь, было черно и тихо, как в могиле. Лежа, понемногу успокаиваясь, она пыталась вспомнить, что снилось, но не смогла, припоминались лишь обрывки сна: луг, залитый солнцем, Василь косит. Стог сена. И внезапно - обруч змеи на ноге...
Дурман от этого сна не проходил все утро. Оставался и теперь. Что он значит, этот сон? О чем говорит, что предвещает?
Она чувствовала усталость во всем теле, словно после тяжелой работы. Болела голова и, как недоступного счастья, хотелось тишины, покоя, одиночества. Но на крыльцо, в хату врывался гомон, входили люди, много людей. Будто во сне, будто чужого увидела она Евхима, который под визг и грохот музыкантов, заигравших марш во дворе, ворвался в хату с Ларивоном, с Сорокой, с целой толпой своих приятелей, такой же, как они, Шумный, суетливый, веселый. Он был в новом костюме, в кожаных блестящих галифе, в блестящих сапогах, сам весь блестящий: красное лицо лоснилось, словно намазанное салом. Казалось, даже глаза были смазаны, блестели маслянисто, радостно. Картуз с широким блестящим козырьком лихо съехал на самое ухо. И весь он бросался в глаза необыкновенной лихостью. Не было и признака того, что он не спал ночь, гулял, пил.
"И сегодня набрались, опохмелились..." - подумала Ганна.
- Помогай бог! - громко сказал Евхим, блеснул веселыми маслянистыми глазками на Ганну.
- Спасибо... Спасибо на добром слове! - выбежала навстречу ему мачеха. Ганна увидела: она, как ребенок, прижимала к груди новые сапоги, - видно, подарок Евхима. - Озолотил ты меня! - почти запела она - Век - пока жива бога молить буду... за твою доброту!..
Все вокруг шумели, завидовали мачехе: такой подарок - целое состояние! Вот счастье привалило в руки Тимошихе!
- Это - чтоб не грязно и не холодно было ходить к своему зятю! - Евхим так говорил, так смотрел на всех, что Ганна подумала: считает - он тут самый желанный, самый важный, хозяин и бог!
- Вот, пускай тебе, Евхимко... - не могла успокоиться мачеха, - что ты хочешь, пускай все сбудется: За твою такую доброту... - Она посмотрела на сапоги, жалостно скривилась, высморкалась и вдруг полезла к Евхиму целоваться. - Чтоб тебе всякого добра - возами. Чтоб удача велась не переводилась...
Когда Евхима повели в красный угол, она семенила рядом.
- Вот тут... Вот тут, Евхимко, зятек ты мой золотой!..
Тут твое местечко!.. А тут - бояры твои!..
Евхим сел за стол, скомандовал:
- Буяры-гусары! Наша позиция, юворят, тут! Садись!
Ганну с подружками посадили за другой стол. Как только уселись, бородатый Прокоп налил чарку горелки, и за столами, и не только за столами - у порога, возле печи, где толпились любопытные, даже зеваки за окнами сразу притихли: все знали - предстоит не простое зрелище!
- На тарелку, на тарелку поставь!.. - услышали все в Хате шепот Сороки. Сорока потянула свата за рукав.
- Не трещи! Сам знаю! - вырвав от нее рукав, объявил вслух Прокоп.
Сорока поджала губы, обиженная, злая. Прокоп поставил чарку на тарелку и неуклюже, с важным видом поднес Ганне.
Чувствуя на себе взгляды многих людей, Ганна, как в давно заученной роли, положила на чарку платочек. Все, кто сидел за столом, стоял у порога и за окнами, хорошо знали, что и как должно быть дальше, но следили за всем с пристальным вниманием. Жизнь у людей была не слишком богата событиями, радостями - все не спуская глаз смотрели, как Евхим взял платочек, как вынул из пиджака, положил на тарелку деньги. "Целых три рубля!" - зашевелились, зашептались многие.
Почти всех удивило, что Ганна взяла такие деньги безразлично, будто это были не три рубля, а пустяк. "Ишь ты, гордячка, еще не поженились, а уже как богачка!" - осудила молодую Сорока.
Сорока следила за всем иначе, чем все остальные, она подстерегала, нетерпеливо жаждала: вот-вот наступит момент, когда она покажет себя! Но и бедняга Прокоп и Ганна, будто назло ей, делали все как полагалось; взяв деньги, молодая подняла чарку и выпила.
Вслед за ней выпила чарку горелки ее подружка Маруся, и тогда мачеха вытолкнула вперед, к столу, растерянного, напуганного Хведьку, который, оказавшись перед людьми, стал диковато озираться, - явно хотел шмыгнуть в сени.
Сколько говорила, учила мать, что надо делать, когда придет его время, а вышел - сразу забыл все.
- Иди ко мне, - позвала его Ганна. - Возьми за руку.
- Иди, иди! Не бойся, браток! - подбежала к Хведьке Сорока. - Веди к столу, до молодого, чтоб дали золотого!..
Хведька оглянулся на сени, подумал немного, неохотно послушался, взял сестру за руку. Взглянул: куда же вести?
- Туда, к сватам! - шепнула брату Ганна, пошла к Прокопу и Сороке, которая уже чинно сидела за столом.
- Скажи, чтоб заплатили за молодую! - не выдержала, помогла мать.
Хведька выдавил:
- Заплатите... за молодую...
Страшный, как колдун, Прокоп положил ему в ладошку большой тяжелый кружок: это был пятак. Хведька полюбопытствовал, поднес ладонь с кружком к лицу, не сразу и заметил, что о нем забыли. А когда заметил, как птица, перед которой открыли дверь, нырнул в сени...
После того как отец и мачеха благословили молодых на венчание, под визг дудки, плач гармони и уханье бубна Ганна и Евхим вышли во двор. Ганне бросилось в глаза - музыканты в лаптях, в грязи до колен...
Было, как и раньше, ветрено, облачно, похоже - собирался дождь.
- Надо же - столько грязи, - сказал отец и заспешил к коням. - Ближе подгони! К самому крыльцу! - крикнул он парню, державшему вожжи.
Собирались ехать на трех телегах: на первой - Ганна с подружками, на второй - Евхим с братом Степаном и друзьями, на последней - Прокоп с Сорокой. Надо было отправляться, а процессия не трогалась: музыканты, которым предстояло идти за деревню пешком и впереди телег, оглядывались и топтались на месте. Впереди холодно поблескивала лужа - по колено, не ниже...
- Чего стали?! - весело крикнул Евхим. - Не бойтесь!
Не утонете!..
Он захохотал. Под этот хохот музыканты осмелели, заиграли марш и, хотя неохотно, но и не жалуясь, потянулись к луже. Долг есть долг...
Хорошо, что хата была на краю деревни: улица, слава богу, наконец кончилась. За деревней дорога стала не такой грязной, потверже, и к тому же тут музыкантам - по закону - можно было уже сесть на телегу. Они с радостью полезли к сватам.
Теперь, как и полагается, помчались вскачь, с гиканьем, со звоном, так что грязь летела из-под копыт, из-под колес.
Мчались недолго. За цагельней придержали коней, въехали на греблю. Хотя было грязно, телеги шли твердо, легко, только сильно встряхивало на ухабах. Что бы там ни говорили, хорошую греблю соорудили. Жалко вот, не доделали...
- Ну, помогай бог! - крикнул Евхим, когда первая, Ганнина, телега, покачиваясь на невидимом хворосте, въехала в болотную грязь.
Но бог не хотел помогать. Вскоре под телегой что-то хрустнуло, и она осела так, что подруги с криком повскакивали:
грязь подошла под самые грядки. Вот-вот на сено, на сиденье, всползет. И ко всему - кони устали. Как ни угрожал, ни хлестал их кожаным кнутом возница, как ни напрягались лши, бешено водя глазами, телега не трогалась с места.
