Архив потерянных детей - Валерия Луиселли

прежде бывших здесь, но больше здесь не пребывающих, церковных колоколов, матерей, тяжелых от плача, дедов и бабок, отпускающих за завтраком назидания и нагоняи, черных птиц, рассаживающихся на высоких деревьях вокруг залитых музыкой городских площадей, неумолчный шепот других детей, прежде них умерших, и чей-то из них голос говорит, здесь мы найдем врата рая, ибо врата рая воистину существуют лишь здесь, на мертвой, спаленной солнцем земле, где ничего больше не произрастает, а другой голос ему возражает, нет, ничегошеньки мы здесь не найдем, потому что пустыня как есть могила и ничто иное и предназначена могилой желающим пересечь ее, и мы умрем под этим солнцем, в этом зное, говорит шепот, это еще пустяки, вступает еще один голос, вот погодите, дойдем до долины Сан-Саймон, говорят, она как будто уселась у врат ада, как же жарко здесь, говорит теперь старшая девочка, и ее голос звучит так звонко и чисто, так реально, когда эти четверо детей минуют пределы этой заброшенной деревеньки и не остается ничего, что им слушать, ничего, кроме печальных вздохов ветра, под которые они по-прежнему бредут тесно сбитой толпой, все глубже уходят в долину, небо над которой заволакивается тучами, густыми, быстро набегающими тучами и избавительным обещанием перемен, воды, тени, пока еще очень далекими, но уже не такими и далекими, потому что молния снова прорезает небо, на сей раз сопровождаемая отдаленными раскатами грома, и четверо детей глядят, поднявши головы, в сторону грозы, которая придет, когда они достигнут самого сердца долины, где орлы сейчас выписывают в небе странные фигуры, словно чиркают небесные письмена неизвестным им алфавитом, и они в первый раз слышат их посвист и клекот и пронзительные призывы, слушай, сказала ты, слушай, Быстрое Перо, ты ж говорил, что слышишь голоса, хорошие голоса, наверное, как на детской площадке или в парке поблизости, и я старался их расслышать, но не смог расслышать ничего, кроме пульсирующей в моем сердце крови, и подумал, сердце, ты слушай, сердце, заткнись и попробуй расслышать голоса, и попробуй следовать за ними, остановись и слушай, и, когда мы оба остановились и зашли в тень под красной скалой, я и вправду услышал дыхание ветра и звук, как сдвигается пространство, но ничего, что звучало бы как человеческие голоса, лишь гулкие, пустые звуки, и было ужасно жарко, как же жарко здесь, сказал я, а разве тебе не жарко, спросил я тебя, но ты ничего не сказала, ничего не ответила, и потому я не знал, подумал ли я эту мысль или произнес реальными словами, и, когда мы встали и снова пошли, все, что я слышал, было шарканье твоих маленьких ног, топающих по земле, звук твоих шагов вроде звука-тени рядом со мной, и звук моих собственных шагов, а потом где-то вдалеке звук еще других шагов, идущих через пустыню впереди нас или же за нами, точно таких же, должно быть, трудно быть мертвыми, сказала ты, и я спросил, о чем это ты, хотя знал, что ты имела в виду, потому что тоже чувствовал себя как будто я мертвый, и мысли отскакивали от каждого камня и возвращались ко мне, и прерывали их одни только грозные раскаты грома, они нет-нет да и раздавались из тяжелых туч впереди нас, и тучи уже намного ближе подступили к нам, или мы подступали ближе к ним и ближе к орлам, которых теперь наконец-то слышали, их посвист и клекот на пронзительной ноте, звуки, которые потерянные дети приняли за звук смеха и плача, детского смеха и детского плача, как на детской площадке, где много-много детей собрались поиграть, разве что нет здесь детской площадки и игр никаких тоже, и ничегошеньки реального не слышно на земле, где они бредут, разве что шарканье их маленьких ног, звук их собственных шагов, бредущих по мертвой пустыне, по спаленным солнцем пескам, и, может быть, еще сотни или тысячи других потерянных шагов, наверное, трудно быть мертвым, думает один мальчик, трудно быть мертвым здесь, думает он и вспоминает, как однажды его мама кое-что ему сказала, она сказала, ангелы часто не ведают, с кем они, с мертвыми или живыми, сказала, ангелы забывают, хороводятся ли они с живыми или с мертвыми, но четверо детей знают, что они еще живы, хотя и бредут сквозь эха других детей, прошлых и будущих, которые опускались на колени, ложились, сворачивались калачиком, падали, пропадали пропадом, не понимали, живы они или умерли во чреве этой необъятной, ненасытной пустыни, где сейчас лишь четверо их бредут в молчании, зная, что тоже вскоре могут пропасть пропадом, думая, кого нам позвать на помощь, зная, что не к кому им обратиться в нужде, ни к людям, ни к ангелам, ни к зверям, и особенно не к зверям, ибо бесшумные, но коварные и хитрющие звери давно уж смекнули, что они уже пропащие, знают, что они скоро станут им мясом, видят, как неуклюже они ковыляют по этой пустыне, по этому неразгаданному миру, в котором все для них безымянно, и птицы, и скалы, и буши, и корни, мир, совершенно им чуждый и неуютный, заглотнет их в свою безымянность, как заглотнул каждого из всех других детей, но эти четверо упрямо продолжают свой путь, молча, стараясь не замечать эти мрачные мысли, пока младшая из двух девочек вдруг не говорит, поглядите, поглядите вон туда, в небо, поглядите, как эти орлы кружат в небе прямо над нами, поглядите, и остальные трое тоже глядят в небо и видят густую пелену дождевых туч впереди, прямо перед собой и не так уж далеко, и, конечно, видят тех странных орлов, летящих тесно сбитой стаей, а не поодиночке, как обычно летают орлы, но почему, спросила ты меня, Мемфис, почему те орлы летали так странно, Быстрое Перо, и почему то, и почему это, почему, ты приставала и приставала ко мне со своими сложными вопросами, пока мы шли навстречу грозовым тучам, приближались и приближались к ним, почему, где, что, спрашивала ты, но как, как я мог ответить на все твои вопросы, Мемфис, вопросы и снова вопросы, как устроены болота, для чего нужны колючки, почему я не смеюсь, когда сама себя щекочу, почему я вообще больше не смеюсь, почему в воздухе здесь пахнет как от куриных перьев, и почему, ты посмотри, почему эти орлы сейчас одной стаей летают над нами, скажи, ты думаешь, они сопровождают нас, они что, хотят нас съесть, или они защищают нас, и почему, да не знаю я, не знаю, не знаю, Мемфис, но нет, орлы не съедят нас, ни за что не съедят, сказал я, они присматривают за нами и оберегают нас, ну вспомни Воинов-орлов, помнишь, па все время нам о них рассказывал, спросил я тебя, и ты сказала, да, сказала, что помнишь, а потом сказала, а давай пойдем за ними, давай делать вид, что эти орлы не орлы, а воздушные змеи и нам нужно идти за ними, как, помнишь, когда мы запустили воздушного змея, что я посчитал блестящей идеей, и мы так и поступили, мы пошли за ними, крепко сжимая в руках воображаемые катушки с привязанными к ним воображаемыми стропами, и шли так какое-то время, больше глядя в небо, прикованные глазами к орлам воздушным змеям, шли вперед медленными шажками, как вдруг совсем внезапно впереди перед нами показался брошенный вагон поезда, ярдах в пятидесяти от нас, и мы заметили, что орлы больше не летят вперед, а только кружат над пустым пространством, где стоит вагон поезда, и как он попал туда, мы не имели понятия, но остановились и глядели на него, и я его сфоткал, и потом мы еще немного попялились на вагон, а потом взглянули вверх, где тучи совсем сгустились и уже собирались разразиться ливнем, и на орлов над нами, и теперь они летали идеальным кругом над вагоном поезда и ниже туч, и четверо потерянных детей тоже видят их, кружащих низко в небе под брюхом у дождевых туч, и решают идти прямо к ним, прямо вперед, и теперь, когда солнце тонет в небе, они идут быстрее, идут, пока не примечают далеко впереди брошенную гондолу, совсем еще маленькую издалека, но это точно гондола, и они идут прямо к ней и останавливаются у нее под боком, опирают спины о ее ржавую стенку, не решаясь зайти внутрь, пускай ее сдвижные двери широко открыты, потому что, сколько они ни прикладываются ушами