Траектории СПИДа. Книга первая. Настенька - Евгений Николаевич Бузни
Боже, какая тарабарщина! Неужели так говорили и говорят на самом деле наши лидеры, если не правят их редакторы? О какой грамотности в политическом плане может идти речь, если они неграмотны в языке? Неужели они действительно лишь марионетки в руках грамотных, но скрывающих свои лица и истинные намерения людей? Если так, то это страшно. Разве можно жить под властью кукол на верёвочках? Что если одна или все верёвочки порвутся, а кукла будет продолжать действовать не по разуму, которого нет, а под действием сил тяготения?
Но что же говорил ещё Ельцин на знаменитом Пленуме ЦеКа?
"Я думаю, что то, что было сказано на съезде в отношении перестройки за два-три года – два года прошло или почти проходит, сейчас снова указывается на то, что опять два-три года, – это очень дезориентирует людей, дезориентирует партию, дезориентирует все массы, поскольку мы, зная настроения людей сейчас чувствуем волнообразный характер отношений к перестройке. Сначала был сильнейший энтузиазм – подъём. И он всё время шёл на высоком накале и высоком подъёме, включая январский Пленум ЦК КПСС. Затем, после июньского Пленума ЦК, стала вера как-то падать у людей, и это нас очень и очень беспокоит, конечно, в том дело, что два эти года были затрачены на разработку в основном всех этих документов, которые не дошли до людей, конечно, и обеспокоили, что они реально за это время и не получили".
С большим трудом, словно в речи пьяного человека, можно догадаться о смысле, вкладывавшемся в эту вязь незаконченных предложений. Но всё же, если покопаться в этой сути, как в песке, где может быть кроется доброе зёрнышко, то становится ясно, что Ельцин не одобряет лишь тот факт, что до людей не довели своевременно те документы, которые долго разрабатывались вверху, что и послужило снижению энтузиазма людей. Но что же он предлагает в связи с этим?
"Поэтому мне бы казалось, что надо на этот раз подойти, может быть, более осторожно к срокам провозглашения и реальных сроков перестройки в следующие два года. Она нам дастся очень и очень, конечно, тяжело, мы это понимаем, и даже если сейчас очень сильно – а это необходимо – революционизировать действия партии, именно партии, партийных комитетов, то это всё равно не два года. И мы через два года перед людьми можем оказаться, ну, я бы сказал, с пониженным авторитетом партии в целом".
О, дорогие мои любители литературы и русского языка. Прошу вас, забудем на секунду весьма слабую грамотность оратора, зафиксированную стенограммой. Давайте вникнем в этот раз в смысл сказанного. Тут уже речь идёт о самом насущном – о политике во всей жизни народа. Почему бы это Ельцин определил здесь именно два года до потери партией авторитета, а не три года, пять лет или больше? Ведь, положа руку на сердце, такие руководители, как он, уже давно отторгли от народа уважение ко многим коммунистам. Ельцин хорошо знал это, но тем не менее обозначил двухлетний период, словно именно эти два года заставят людей потерять веру в партию. Не забудем же эту мысль, не только продолжая сейчас вдумываться в последующие слова неожиданного нарушителя спокойствия, а и в ходе всей дальнейшей истории.
"Я должен сказать, что призыв всё время принимать поменьше документов и при этом принимать их постоянно больше – он начинает уже просто вызывать и на местах некоторое отношение к этим постановлениям, я бы сказал, просто поверхностное, что ли, и какое-то неверие в эти постановления. Они идут одно за другим. Мы призываем друг друга уменьшать институты, которые бездельничают, но я должен сказать на примере Москвы, что год тому назад был тысяча сорок один институт, после того как, благодаря огромным усилиям Госкомитета, ликвидировали семь, их стало не тысяча сорок один, а тысяча восемьдесят семь. За это время были приняты постановления по созданию институтов в Москве. Это, конечно, противоречит и линии партии, и решениям съезда, и тем призывам, которые у нас есть".
Ладно уж, о стиле речи говорить не будем, но институты. Почему же их стало больше? Кого же ругает голова городской партийной организации, от которого не могло укрыться ни одно решение о создании новых научно-исследовательских или учебных институтов? Без ведома могущественного МГК можно было, предположим, пропихнуть решение о создании одного-двух – ну нескольких институтов, однако же не сорока? Ответ один – он никого не ругает персонально. Да и не это ему важно. Институты и прочее в выступлении лишь разминка, лишь ругательский разгон к последующему. Ну-ка глянем, что там.
"Я думаю ещё об одном вопросе. Он не простой, но здесь Пленум, члены Центрального Комитета партии, самый доверительный и самый откровенный состав, перед кем и можно, и нужно сказать всё то, что есть на душе, то, что есть и в сердце, и как у коммуниста"
Вот как заговорил. Вот как уважает партию, членом которой состоит. Не забыть бы и это.
Я должен сказать, что уроки, которые прошли за семьдесят лет, – тяжёлые уроки. Были победы, о чём было сказано Михаилом Сергеевичем, но были и уроки. Уроки тяжёлых и тяжёлых поражений. Поражения эти складывались благодаря тому, что не было коллегиальности, благодаря тому, что была власть партийная отдана в одни-единственные руки, благодаря тому, что он, один человек, был ограждён абсолютно от всякой критики.
Меня, например, очень тревожит – у нас нет ещё в составе Политбюро такой обстановки, а в последнее время обозначился определённый рост, я бы сказал, славословия от некоторых членов Политбюро, от некоторых постоянных членов Политбюро в адрес Генерального секретаря. Считаю, что как раз вот сейчас это недопустимо, именно сейчас, когда закладываются самые демократические формы отношения принципиальности друг к другу, товарищеского отношения и товарищества друг к другу. Это недопустимо. Высказать критику в лицо, глаза в глаза – это да, это нужно, а не увлекаться славословием, что постепенно, постепенно опять может стать нормой, культом личности. Мы этого допустить не можем. Нельзя
