Правила игры в человека - Яна Листьева
Ворвалась в лавку художника в последнюю секунду, парень за стойкой уже подсчитывал дневную выручку, и кассу уже снял, но почему-то не сказал «мы уже закрыты», обрадовалась, выпалила «а найдётся у вас белая чешская тушь и плоская кисточка?» – очень захотелось написать буквы белым по-черному. И белая тушь нашлась, и кисточка, более жесткая, чем ожидала, но так даже лучше. В лавку зашла другая женщина, буквально через минуту после, а вот ей уже сказали «мы закрыты», все поняла, касса же всё уже, отсчитала деньги совсем без сдачи, с мелочью, так проще. Парень обрадовался и пошел гасить свет, вышла вместе с женщиной из темнеющей лавки, вежливо пропуская вперёд, замешкалась в дверях, и показалось, что еще кто-то белый плеснул мимо глаз, обнимая сзади за плечи, плечи окутало теплом. Недоумённо оглянулась – да нет, ничего лишнего, никого рядом, на плечах только цветной гобелен слишком холодного для этого дня пальто, но почему-то и впрямь стало теплее, и так и было тепло до самой мастерской. Как будто пушистый зверь разлёгся на плечах, да так и остался.
* * *Соседка по площадке появлялась дома редко, кажется, у неё была еще одна квартира, а эту она как бы унаследовала, как бы пристроившись ухаживать за одинокой бабушкой. Да еще и оказалась единственной некурящей на лестнице. Все остальные восемь квартир, когда запретили курить на лестницах, договорились между собой, мол, будем штрафы, если что, друг другу платить, всё было бы отлично, если бы не она. А она прибегала домой раз в неделю, причем всегда в два приёма: прибегает, выходит ненадолго, возвращается и снова исчезает на неделю, причем, за эти недолгие минуты обязательно успевает прочитать кому-нибудь лекцию о вреде курения и пообещать пожаловаться. Жаловаться она вообще большая любительница. Вот, скажем, вяза во дворе нет из-за неё. Пожаловалась. Причем, потом еще пыталась его наивно спасать. Как это так, я просила его полечить, а его пилить пришли. Как будто не знает, как тут всё работает. Вот и сегодня не повезло: только устроился покурить на верхнем подоконнике, как она опять заявилась, и опять за своё. Скандалить не хотелось, глубоко вдохнул и глубоко выдохнул, чтобы не выходить из себя, и как будто вдохнул и выдохнул прячущиеся у чердака тени. Теперь, когда у чердака был новый замок, к теням наверху появилось какое-то свойское чувство, как будто лично охранил их от пришельцев с соседней лестницы, которые шлялись через открытый чердак и плохо себя вели. Сам врезал замок, отчаявшись выпросить у соседки ключ, кажется, она его потеряла; а ему самому домоуправ ключ давать отказалась, мол, художники асоциальны, дам более надёжному жильцу. Более надёжная жилица судорожно вздохнула, глядя куда-то за спину своему соседу, неловко отступила на шаг, вскрикнула, бросилась вниз и резко захлопнула свою дверь за собой. «Ну вот, совсем спятила», – пожал плечами. Ну, бывает. Спятила и спятила. Затушил окурок, аккуратно закрыл баночку, спустился на пол-пролёта в мастерскую. Десять минут назад пошел курить, потому что казалось, что со светом в мастерской что-то не так, как будто было не увидеть, что не так в картине, повернул к окну, оттуда падал дополнительный свет фонаря, но тоже не помогло, потому что казалось, что за спиной пустота, пропасть – и, надо же, перекур помог. Пустоты за спиной больше не было, и сразу стало видно, где на картине должно быть больше света, как будто притаившаяся за плечом тень наконец оттенила всё, как надо.
* * *– Ну что, – сказал Олег, – нам опять всё запретили. Никакого Самайна не будет.
– А мы и так подпольный музей, – рассмеялась Ари, – так удачно. У нас – будет!
– И как мы это сделаем? – спросила Медвед.
– Да как обычно. Напишем всем нашим в чатик, а остальные по запаху подтянутся.
Тыквы закупить успели. Воздушные шарики Ари закупила еще за две недели до, когда внезапно всё хеллоуинское в фикс-прайсе заменилось на новогоднее, это пятнадцатого-то октября, и на полке только и осталось, что пакет оранжевых и черных шариков и здоровенная фальш-татуха с гробиками и розами. Аквагрим же всегда был в подпольном музее для некоторых особенно театрализованных лекций. В общем, всё было готово, и в назначенную ночь оказалось, что пришло как-то больше народу, чем ожидалось. Правда, большая часть была всё-таки своих, тех, что в чатике. Кто-то в ведьминском костюме, кто-то просто в реконском, а кто-то накинулся на аквагрим и принялся расписывать себя и других. Желающих резать тыквы оказалось больше, чем места на раскладном столе, так что вытащили из неосвоенной части подвала еще несколько поддонов, так хватило всем. Вырезанную мякоть складывали в десятилитровый бак, чтобы потом сварить страшного супа на всех. Незнакомая виолончелистка (с ней, впрочем, быстро познакомились, назвалась Славой, и впрямь оказалась довольно славной) достала виолончель и задала всему действу негромкий саунд-трек. На этот счет можно было не опасаться: над подвалом только закрытый уже несколько месяцев магазин, некому было возмущаться ночной музыке.
Где-то к часу ночи раздался условный стук, подтянулся еще кто-то свой. Ари поднялась к двери и откинула щеколду: ура, это Травка! Травка, несомненно, свой, только заходит не слишком часто: работает в кафе, да еще и шаманит. Удачно из нижнего мира вышла, и прямо в подпольный музей!
– Ого! – сказала Травка, оглядевшись.
– Что ого?
– Да у вас тут тесновато.
Тесновато не было. Все расселись по лавкам и поддонам, довольно просторно, всяк был занят чем-то своим, кто тыкву резал, кто лицо красил, кто шарики надувал. Коллекции мирно лежали на своих стеллажах и никому не мешали. Свободно можно было пройти к стойке, где Олег как раз сварил кофейник кофе. Но Травка как-то замешкалась, и, найдя крючок для своей дублёнки, принялась пробираться к стойке, как будто кого-то обходя.
«Травка видит духов», вспомнила Ари, «надо будет спросить, кто здесь».
Травка, между тем, добралась до стойки, обрела свою чашку кофе и тыквочку, устроилась прямо под стойкой на сундучке с коллекцией для мимимитинга и принялась вырезать тыкве ехидную улыбку, оставляя вычёрпывание на потом, потому что все круглые стамески оказались заняты. Ари подсела к ней и задала таки свой вопрос.
– Ну, слушай, – замялась Травка, – тут бы показать бы, а не рассказывать. А я не знаю, как показывать. Укусить бы
