Проза - Василий Алексеевич Слепцов
— Что ж такое? Ну, желаю.
— Да. Оно, конечно, с одной стороны и возвышенно, об этом что говорить, — да только в хозяйском-то деле, я полагаю, не безубыточно.
— Это мое дело.
— Разумеется. Побеждай их своими боками, сколько угодно! Никто тебе не мешает. Ну, а вот рассчитывать на великодушие противника, — это уж, брат, по-моему, штука рискованная.
— Ни на кого и ни на что я не рассчитываю, кроме одного себя, — с недовольным видом сказал Щетинин и опять принялся рыться в бумагах.
— Так о чем же ты толкуешь?
— Ни о чем не толкую, — ответил он резко, но через несколько минут одумался, запер стол, потянулся и, зевая, сказал: — Так, стало быть, по-твоему, это война, что у меня Федька Скворцов три целковых пропил?
— Война.
— И что крюковские мужики лес у меня воруют — это тоже война?
— Война.
— Хм! Хороша война, нечего сказать!
— Партизанская, брат, партизанская. Больше всё наскоком действуют, врассыпную, кто во что горазд: тут и Федька Скворцов, тут и баба Василиса кочергой воюет, и крюковские мужики…
— Это всё партизаны?
— Партизаны.
— И по-твоему выходит так, что везде, где только есть мошенники, там и война? Так, что ли?
— Не совсем так.
— Как же?
— А вот как: везде, где есть сильный и слабый, богатый и бедный, хозяин и работник — там и война; а какая она — правильная или неправильная, это уж не наше дело разбирать.
Щетинин опять замолчал.
— Это, брат, Иван Степаныч даже знает, — продолжал Рязанов, — он мне на днях еще говорил: «Какая, говорит, штука! Я в «Московских ведомостях» вычитал, на всем свете война. Вот, говорит, Персия, уж на что, кажется, пошлое государство, а даже и там, говорит, бабы взбунтовались».
Щетинин нехотя улыбнулся и, подумав, сказал:
— Это значит, по-твоему, что хорошей прислуги незачем и желать. Так, что ли?
— Отчего же? Желать никому не запрещается. Можешь желать все, что тебе угодно.
— Но ты находишь, что это желание безрассудно.
— Нет. Я нахожу только, что оно немножко оригинально. Это все равно, если бы я пожелал, например, чтобы у тебя вдруг вскочил хороший волдырь на лице или чтобы ты схватил хорошую горячку. Согласись, что ведь это было бы очень оригинальное желание? Не правда ли?
Рязанов поднимал с полу книги и подавал их Марье Николавне. Щетинин сидел задом к письменному столу, откинувшись на кресле и заложив руки под затылок; на лице его бродила какая-то неловкая, напряженная улыбка; он молча долго водил глазами по комнате, как бы соображая что-то, наконец кашлянул и заговорил, расставляя слова.
— Вот ты там все толкуешь — то не так, другое не так…
— Да, — нагнувшись над книгою, сказал Рязанов.
— А между тем вот уж скоро месяц, как ты приехал; было ли так хоть один раз, чтобы ты мне подал дельный, практический совет, сказал ли ты мне хоть что-нибудь такое, из чего бы я мог извлечь прямую, действительную пользу? А? Вспомни-ка!
Рязанов поднял кипу книг и, держа ее в руках, отвечал:
— Да. Если ты меня приглашал сюда затем, чтобы советоваться со мною о своем хозяйстве, так я тебя поздравляю.
Сказав это, он передал Марье Николавне последние лежавшие на полу книги и вытер себе платком руки.
— Ну, разумеется, не за этим, — быстро заговорил Щетинин, — это ты очень хорошо знаешь сам. Нет, я думал что вообще твои мнения имеют больше… практического основания.
— И ошибся. Это жаль!
— Нет, совсем не то. Я давно знаю, что мы с тобой в некоторых вещах не сходимся; но именно на эту разность-то в наших взглядах я и рассчитывал. Я думал, что, высказывая свои убеждения, ты мне уяснишь мои собственные.
— Мм… — промычал Рязанов.
— Да, — торопливо перебил его Щетинин. — Давно известна пословица, что du choque des opinions jaillit la vérité[55].
— Как ты сказал?
— Я говорю: du choque des opinions jaillit la vérité.
— Это не то, что plenus venter non studet libenter[56]?
— Нет, не то.
— Не то! Ну, так что же дальше-то?
— Да нет, видишь ли, — не слушая, продолжал Щетинин, — это ведь само собой как-то делается. Я говорю, ты мне возражаешь: таким образом борются два мнения. Согласись, что только тогда и выходит какой-нибудь толк, когда борются два противоположные начала: свет и тьма, добро и зло, плюс и минус…
— Дает минус, брат, минус.
— Да! Ну черт с ним! Впрочем, все равно; дело не в сравнении.
— Конечно. Хорошие практики всегда бывают плохие теоретики.
Марья Николавна улыбнулась и села.
— Да. Так вот я и говорю, — несколько недовольным тоном продолжал Щетинин, — нужно только, чтобы спорящие взаимно уважали мнения друг друга.
— Это зачем же?
— Как зачем? Если мы не будем уважать мнений один другого, что же это будет?
— Спор будет.
— Нет, уж это, по-моему, драка.
— И по-моему тоже.
— Стало быть, в этой словесной драке кто кого побьет, тот и прав?
— Тот и прав. Разумеется. Других споров и не бывает.
— Нет, брат; я таких споров не одобряю.
— Ты, стало быть, такие любишь, чтобы оба были правы?
— Нет. По-моему, если спорить, так спорить так, чтобы не оскорблять противника.
— Правило похвальное. Это что говорить. Только я все-таки не понимаю, к чему ты вел всю эту канитель.
— А я хочу сказать, что вообще я замечаю в последнее время какое-то ожесточение во всех, решительно во всех.
— А прежде не замечал? Так это значит, что ты не только во мне, но и вообще разочаровался в людях. Так?
— Да нет; видишь ли, человек я мирный, я люблю людей, и не могу я, ну, просто не могу смотреть на них как на врагов, против которых надо ежеминутно принимать предосторожности, ежеминутно ждать подкопов… не могу я этого. Ну, что ты хочешь, вот — не могу, да и все.
Говоря это, Щетинин ни на кого не глядел и перочинным ножом скоблил письменный стол.
— Да; вот, говорят, во дни Соломона, — сказал Рязанов, — жить было хорошо: всякий сидел под кущей своей и под виноградом своим, а царь Соломон сидел на престоле и судил всех сам. Ни споров, ни драк в то время не было.
— А по правде тебе сказать, ей-богу лучше было, чем теперь, — заметил Щетинин.
— Кто же виноват, любезный друг, что ты с такими мирными наклонностями и принужден жить в такое военное время? Как же быть теперь? Уж я, право, и не знаю.
— Я, брат, знаю, как мне быть, — вставая, сказал Щетинин.
— Ну, а знаешь,
